– Он стал блогером, прости Господи… – голос отца Дионисия дрогнул и оборвался.
Священник отвернулся, глубоко и тяжело вздохнул, словно невидимый груз мешал ему дышать. С минуту молчал, собирая силы, потом выдавил тихо, глядя куда-то мимо меня:
– Славы ему захотелось лёгкой, денег… Пришёл ко мне однажды, всё просил, упрашивал отдать ему эту кассету. Хотел её опубликовать, чужие грехи наружу вытащить, скандал, сенсацию устроить. Я, конечно, ему категорически запретил. А он… он начал в своих роликах намекать, что у него есть компромат… Вот и поплатился, бедный мальчик.
Он снова замолчал и тяжело посмотрел на меня – взгляд был усталый и потухший.
– Как он узнал про кассету? – негромко спросил я.
– Нашёл… давно ещё. Тогда он другим был совсем, нормальным подростком… Обычным, любопытным мальчишкой.
Отец Дионисий говорил всё тише, будто каждое слово давалось ему с болью.
Я замолчал, сглотнул, почувствовав, как сердце застучало тревожно в груди. Я нашел кассету! Нашел…
Но разговор этот нужно было закончить. И я осторожно, будто опасаясь услышать ненужный ответ, спросил:
– Когда вы сами в последний раз смотрели эту кассету? Вы уверены, что это именно та запись?
Священник резко поднял голову, глаза его сверкнули каким-то нервным, болезненным огнём.
– Уверен. Но давно это было. Лет десять… может, больше. Тогда я видел её в последний раз. После не трогал. Не мог заставить себя. Там ведь такое, убийство Лютого… Егоров снял. Не знаю, зачем и почему. Я хранил ее много лет. Боялся. Особенно после смерти этого Егорова.
Мне жутко хотелось увидеть запись немедленно, прямо здесь, не откладывая. Но для этого нужен был хотя бы старый видак.
– Видеомагнитофон у вас есть, отец? – спросил я напряжённо, сам понимая нелепость вопроса.
Он невесело усмехнулся, окинул взглядом голые стены кельи и развёл руками:
– Какой тут магнитофон, сын мой? Тут и телевизора никогда не было. Давно уже отошёл я от всего мирского, да и зачем оно мне здесь?
Я внимательно посмотрел на него, коротко кивнул и поднялся. Завернул кассету снова в бумагу, почувствовал, какая она – будто тяжёлая и твердая, словно не плёнку я держал в руках, а приговор, целую эпоху… Слишком многое зависело теперь от этой старой записи из девяностых. Слишком много судеб могло перевернуться из-за неё.
– Спасибо вам говорить не буду, отец Дионисий. Прощайте и берегите себя.
Священник ничего не ответил. Он остался сидеть, ссутулившись, на краю кровати, устремив потухший, безжизненный взгляд куда-то перед собой, словно смотрел сквозь стены, пытаясь увидеть ответ на вопрос, который мучил его много лет.
