Изначально был лишь Хор.
Единый, совершенный, вечный. Голос Закона и Голос Воли, Мелодия Света и Ритм Творения – всё было сплетено в немеркнущем сиянии. Не было «я», было лишь «мы». Не было цели, ибо было лишь бытие. Они были самой тканью реальности, её определённостью.
Но в самой сердцевине этой безупречной симфонии зародился диссонанс. Тихий, как трещина в алмазе. Вопль, рождённый не из хаоса, а из самой сути гармонии. Вопль, который пожелал быть услышанным отдельно.
И они, те, кто был Хором, извлекли его из себя и отпустили.
Звук упал в безмолвие, и там, где он касался пустоты, рождались миры. Он дробился, множился, обретал форму, глину, боль и восторг. Он стал шумным. Яростным. Слепым и зрячим. Смертным.
А Хор… Хор умолк.
Не потому, что иссяк. А потому, что услышал эхо своего же зова – и не узнал его. Совершенство замерло, внимая хаосу, что когда-то был его частью. И впервые за всю вечность что-то щелкнуло внутри – не разрыв, а пустота. Тишина, которая ждала ответа.
И Дверь из вечности во временность с скрипом открылась…
Он проснулся от тишины.
Не той благословенной, что царила в библиотеках его юности, а густой, давящей, выжженной. Тишины после взрыва. Тишины, в которой уши звенели от отсутствия звука.
Эрих Лангер, некогда главный архивариус Вольного города Аэтрии, лежал на тонком матрасе в каморке под самой крышей и слушал, как по каменным плитам внизу отбивают ритм чужие сапоги. Чужие законы.
Он встал, и его кости отозвались тупой болью. Ему было семьдесят два года, и последний год из них он прожил в оккупированном городе. Год, равный целой жизни. Жизни, которую он не писал и не каталогизировал, а в которую его втолкали, как старую книгу на полку с чужими корешками.
Его мир раньше был построен на сводах правил. Устав городского совета, регламент библиотеки, даже расписание, по которому миссис Хоффман выносила выбивать ковёр на площадь – всё это были строки великого Кодекса Бытия Аэтрии. Он знал их все. Он был их хранителем.
А потом пришли они. И принесли с собой свой Кодекс. Короткий, жёсткий, как удар приклада. Он был отпечатан на дешёвой серой бумаге и расклеен на стенах, заклеивая собой прежние, ажурные указы.
Эрих спустился в свою контору – теперь он был не архивариус, а «старший клерк по документальному обеспечению». На столе лежала папка. Новая директива. «О чистке архивных фондов от идеологически несоответствующих материалов».
Он открыл её. Сухие, казённые фразы. Но за ними он видел другое. Он видел, как этими словами вырывают страницы из летописи города. Как сжигают труды вольных философов, стихи местных поэтов, декреты старого совета. Его Кодекс. Его закон.
