I
Вадим Крыншин мягко примостился на обернутых в толстый слой стекловаты спаренных трубах теплотрассы; все они были обмотаны серебристой фольгой, местами еще вполне целой и перетянутой проволокой. Миллионы твердых иголок, о которых, укладываясь спать, приходилось думать, могли сколь угодно настырно впиваться в сплющенный дюралюминий изнутри, он был тверже тонких стекольных жал. Крыншин удовлетворенно еще раз зевнул, поплотнее завернулся в старую дырявую дубленку, служившую, по всей видимости, не одному бомжу, поджал ноги в резиновых утепленных сапогах, спокойно выдерживающих легкий морозец, и увидел то, что он назвал бы предвестием сна. Ту картину, которая первой неотвязно лезла в сознание, чтобы разбередить глубокие душевные раны и с этой точки отматывать любые варианты, в бесполезной надежде, что в той ситуации можно было что-то изменить. Еще недавно он, капитан, программист и руководитель аналитического отдела, служил в престижном ведомстве, добывая для страны драгоценные металлы, изыскивая клады, анализируя следственно-оперативные факты, события и явления, даже участвуя в преследовании злодеев и их захвате. Но до конца всех этих, с натяжкой сказать, счастливых дней по ночам он не спал так сладко в своей небольшой уютной квартире на мягком диване, как сейчас, приняв единственно идеальную позу, чтобы ни в одну щель не задувало и не беспокоило его сон. Если бы не это неотвязное в голове, начинающееся с детского веселья, с картины больших зарешеченных окон, за которыми видны строения комплекса Нового Иерусалима под Истрой, с надвигающегося стеной плотного коричнево-синего дыма. Жуткая эта стена, хищно осматриваясь и озираясь, липко ощупывая каждую щель, проникая под двери с предчувствием жертв, неторопливо, но будто понукаемая старухой с большой косой, протащила за собой и тянущийся по полу и стенам все более разгорающийся шлейф огня – в рекреацию, классы и спальные комнаты резвящихся ребятишек. Только что их всех оставила заставившая претворится послушными и спящими, уставшая от борьбы с ними за целый день, дежурная воспитательница. Скорее всего, она безмятежно заснула первой, потому что ее нашли в ее же кровати, одетой, со сложенными под щеку кистями рук.
Детский приют был смешанным и разновозрастным. В нем было около тридцати малолеток, которых обучало всего три педагога, включая матушку из обители и физрука, бывшего также и учителем труда. С ними воспитывались и несколько взрослых юношей и девушек, живших здесь, как в интернате, но ходивших в другую школу по соседству. Воспитательницей была его, Крыншина, как выяснилось, дальняя родственница, объявившаяся только тогда, когда ей исполнилось двадцать восемь лет, и, оказывается, лет пять наблюдавшая за ним со стороны, – с тех пор, как он первый раз неудачно женился. А на глаза не лезла, чтобы не мешать его семейному счастью. Поработав по специальности лаборантом металлургического производства, она устроилась в архив аффинажной фабрики, нашла важные документы по извлечению золота, внезапно понадобившиеся преступникам, была ложно обвинена в краже имущества, посажена в тюрьму, и, наконец, хитроумно спланированный шантаж с освобождением из заключения принудил ее выдать тайные архивные сведения. В тех документах речь шла о старом преступлении с переплавкой древнего золотого гроба Абхазии и заменой его на медный, а также с доставкой в Москву на аффинажный завод золотой руды, часть которой ссыпалась в искусственное болото на месте старой водонапорной башни. Эта башня, которую он, Крыншин, видел лишь на старом фотоснимке начала тридцатых годов прошлого века, также всегда вставала перед глазами. Он мысленно постоянно перемещал ее, как по воздуху, к месту трагедии, а сам, переквалифицировавшись в пожарного, отчего-то уже в полной экипировке, в каске, с мощным пожарным рукавом и брандспойтом в руках, заливал огонь тугой струей воды. Но вода вдруг кончалась, и вместо нее из железной горловины начинал высыпаться золотоносный песок; падая на огненные пятна, он превращался в шлепки расплавленного золота. В этот миг пробегала тень мычащего быка, роняющего от страха помет, превращавшийся в золотые лепехи, и огромным красным языком слизывал всех попадавшихся на ходу детей. Живот его был огромным и словно хрустальным. И все дети в нем были живы, и они веселились. Эта сущность – телец, обладал свойством стирать в детской памяти все пережитые ужасы и страдания. И теперь, видя его, он, Крыншин, многое отдал бы, чтобы стать таким же мифическим животным: спасать детей, делать их счастливыми, а, спасши, чудесным образом исчезать без следа. Никто не помнил деталей спасения, но все оказались во дворе, кучкой, дрожа на первом морозце, переминая босыми ногами, не в силах далеко уйти от тепла горящего дома. Но и телец, видно, был несовершенным: в пожаре погибло несколько малышей и двое взрослых ребят, героически спасавших своих малолетних друзей. Двое, старшая, уже восемнадцатилетняя, сестра и четырнадцатилетний брат, пропали без вести.
