Нота вписанная в тишину.
Глава 1.
С чего начать, даже не знаю. А с чего начинается жизнь?Одни скажут – с охов и ахов в кровати, со сперматозоидов, несущих в себе код будущего, устремляющихся в темноту навстречу единственной. Другие – с первых толчков в животе, когда незримое вдруг становится осязаемым, заявляя о себе тычком пятки в ребро. Третьи, циничные реалисты, пожмут плечами: с легкого шлепка по заднице, конечно. С того самого, после которого мир обрушивается оглушительным ревом, а легкие, прежде спавшиешие, взрываются первым глотком боли, воздуха и свободы.Воздух этого мира, едкий и холодный, проникает внутрь, запуская маховик сложного механизма под названием человеческий организм. Сердце, стучавшее до этого для одного, теперь начинает стучать для всех. Легкие расправляются, как паруса в неизвестность.Но что, если все они ошибаются?Что, если жизнь начинается не в момент прибытия, а в момент отправления? Не с первого вдоха, а с последнего выдоха того, кто был до тебя? Или, может, она начинается именно сейчас, в эту самую секунду, когда ты, сидя на кухне с остывшей чашкой чая, впервые по-настоящему задаешь себе этот вопрос?Моя жизнь, во всяком случае, началась с тишины. Не с плача, а с безмолвного, всепоглощающего ужаса, в котором потонул тот самый первый шлепок. И этот ужас был моим. Этот ужас был не криком, не протестом. Он был тихим, как падение пуха, и всепоглощающим, как черная вода на дне колодца. Он стал моей первой вселенной, моей первостихией. В ней не было ни света, ни звука, только одно сплошное, плотное чувство: чего-то не должно было случиться.Я не плакал. Говорят, акушерка, пухлая женщина с усталыми глазами, шлепнула меня с удвоенной силой, ожидая рева, который так и не прорвался сквозь сжатые голосовые связки. Вместо крика мои легкие, обожженные первым глотком воздуха, судорожно сжались, пытаясь вернуться к прежней, безвоздушной форме. Я не дышал – я затаился. Мое сердце, этот внезапно оголенный нерв, колотилось не для всех, а против всех. Оно отбивало morse опасности, которую никто, кроме меня, не слышал.Меня завернули в жесткую, пахнущую антисептиком пеленку и положили на холодные весы. Их металлическая прохлада прожигала тонкую кожу. Я лежал, уставившись в ослепительный белый свет лампы на потолке. Он резал незащищенные зрачки, но я не мог отвести взгляд. В этом свете не было тепла. В нем была только констатация факта: ты есть.А вокруг голоса. Глухие, будто доносящиеся из-под толщи воды.Что с ним? Почему молчит?Дышит? Вроде дышит. Смотри, губы синеют.Мать… а с матерью как?Мать. Это слово прозвучало как удар колокола в моей немой вселенной. Оно было связано с тем самым ужасом, с той тишиной, что поглотила меня. Я не видел ее, но почувствовал – острое, ледяное лезвие потери, пронзившее пространство. Оно шло не от меня. Оно шло извне, от того, что лежало рядом на каталке, истекая не кровью, а молчанием, куда более страшным.Меня унесли. Отделили от источника того ужаса, но он не исчез. Он прилип ко мне, как вторая кожа. В инкубаторе, где воздух был теплым и стерильным, я наконец задышал. Но это было не дыхание жизни, а дыхание выживания. Короткие, экономные вдохи, будто я боялся впустить в себя слишком много этого мира, его едких запахов, его шумов, его боли.И тогда, в сияющей искусственным теплом капсуле, я это осознал. Не мыслью, не словом – слов у меня не было. Чувством, чистым и неоспоримым.Они ждали первого вдоха. А я его сделал. Но они не поняли, что это был не вдох.Это был вздох.Вздох того, кто только что что-то потерял.Моя жизнь началась не с моего первого вдоха. Она началась с ее последнего выдоха.И в тот миг, когда это знание кристаллизовалось во мне, я наконец заплакал. Беззвучно. Слезы, горячие и соленые, первые в моей жизни, потекли по вискам и исчезли в стерильной простыне. Они были не криком о еде или внимании. Они были панихидой по той, что ушла, забрав с собой часть моего будущего, и оставив мне в наследство лишь тихий, всепоглощающий ужас и вопрос, который будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь:Кто сделал тот выдох, что стал моим первым вдохом?
