Запах в боярских покоях стоял густой, почти осязаемый. Это была не та благородная старина, что пахнет воском и сушеными травами. Здесь пахло болезнью. Сладковатый, приторный смрад гниющей плоти смешивался с острым духом мочи и застоявшегося лекарственного варева, от которого уже месяц как не было толку.
Боярин Мстислав гнил заживо. Язва на его левой голени, поначалу казавшаяся пустяковой царапиной, за полгода разрослась в черную, сочащуюся сукровицей пасть. Сколько бы знахари ни прикладывали подорожник, мёд или печеную луковицу, "черный рот" на ноге лишь шире скалился, пожирая остатки жизнибый окрик.
Мезенмир.
Яра стиснула зубы так, что желваки на скулах затвердели. Брат гулял третий день. Гулял широко, зло, словно стараясь перекричать тишину, ползущую из отцовской опочивальни.
Тяжелая дверь скрипнула, жалобно, как старик. Ярослава не обернулась, продолжая всаживать иглу в ткань, будто это была плоть врага. В комнату ввалился смрад – перегар, застоявшийся пот, лук и что-то кислое, рвотное.
Мезенмир стоял в дверях, опираясь плечом о косяк, иначе бы упал. Лицо красное, одутловатое, с капельками испарины на лбу. Дорогая рубаха из беленого льна расстегнута до пупа, являя миру впалую, но жилистую грудь, некогда крепкого мужа.
Ярослава сидела у слюдяного оконца, пытаясь поймать последние лучи серого осеннего солнца. В руках пяльцы, на коленях – тяжелый бархат, предназначенный для праздничного кафтана. Только праздников в этом доме давно не было. Иголка с жемчужной нитью входила в ткань с сухим, неприятным треском, похожим на хруст ломаемых жучиных лапок.
Стежок. Еще стежок. Терпение.
Снизу, со двора, долетел пьяный, гогочущий смех, а усыпанную крошками от пирога и пятнами пролитого вина.
– Сидишь, царевна? – рыгнул он. Звук вышел влажным, мерзким. – Всё иглой тычешь? Глаза портишь, красоту свою… товарную?
Яра наконец отложила пяльцы. Повернулась медленно, с тем спокойным достоинством, которое всегда бесило брата больше, чем слезы.
– Отец звал, – язык Мезенмира заплетался, глаза плавали в мутной поволоке. – Опять бредит. Иди, утри ему слюни. Я не нанимался за смер следом – сдавленный девичий визг. Не радостный, а испуганный, какой издает дводящим стариком горшки выносить. Я наследник, а не нянька.
– Ты бы хоть раз к немуровая девка, когда ее зажимают в темном углу конюшни. Ярослава замерла, игла зависла над тканью.
Мезенмир. Брат опять гуляет.
Тяжелые трезвым зашел, брат, – голос Ярославы был тихим, но холодным, как ноябрьский ручей. – Ему немного осталось. А он ведь тебе вотчину оставит. Власть оставит.
