ХРОНИКИ ДОМА НА ПЕРЕКРЕСТКЕ МИРОВ
ЭПИГРАФ:
Шаги и тиканье часов в пустынном доме разносились
шепот вдруг произнесенных слов, едва слетевши растворились
пустынный дом стоящий на сплетении дорог
пристанище для путников и прочих
укроет от обид, хлопот и мелочных тревог
и дел отложит в долгий ящик срочных
в нем тихий треск поленьев за решеткой
к нему сплетаются дороги средь миров
к нему идут уверенной походкой
неся монетки в качестве даров
всяк проходящий мимо, знает
откроются пришедшему врата
если путник соблюдает
старинной клятвы, произнесенные слова:
«Однажды двери, скрытые от многих
Срастаясь кронами деревьев по бокам
Под взглядом сил могущественных, строгих
Откроются уставшим ходокам
И каждый кто заплатит звонкою монетой
Найдет ночлег, возможность отдохнуть
И путеводною звездой, заветной
Ему за это озариться дальний путь»
ПРОЛОГ:
Иван Иванович Клятый был человеком не прихотливым, пятидесяти с небольшим лет от роду. Слово «Клятый» досталось ему от предков, и хоть иные шёпотом толковали, будто корень его от слова «клятва» или, того пуще, «проклятый», сам Иван Иванович на это внимания не обращал. Он был простым лесником, смотрителем таёжных угодий, и клятва у него была одна – молчаливая и нерушимая: беречь свой лес. Детей своих Иван Иванович не знал, но подозревал, что где-то они, возможно, и есть, ибо пару лет по молодости пришлось поездить по разным угодьям и лесным хозяйствам, оставляя по себе не только след на тропе, но и, как водится, добрую память в сердцах местных девчат. Но осела жизнь именно здесь, у подножия седого горного массива, о который, как зелёное море, разбивались его бескрайние владения. Иван Иванович был нем от рождения, но всё остальное при нём было, как и у всякого человека, хорошо и ладно, а кое-что – и куда как лучше. Был он среднего роста, плечист и кряжист, будто старый корень. Волосы его, отливавшие серебром, были белы, как лунь, и резко контрастировали с загорелой, продубленной ветрами кожей. Но главное – его глаза. Цепкие, цвета молодой хвои, зелёные и ясные, они всякого поражали остротой взгляда. Он мог заприметить серую белку на сером же суку метров за пятьдесят, разглядеть след рыси в сумерках и отличить по едва заметной дрожи листвы, дует ли ветер или крадётся зверь. У леса от него не было тайн. Он знал все звериные тропы и лежанки, исходил все ягодные поляны да грибные чащобы. Избушка его, срубленная собственными руками из крепких лиственничных брёвен, стояла на пригорке, неподалёку от подножия гор. Скрипучая, неказистая, пропахшая дымом, хлебом и смолой, она была ему и крепостью, и пристанью. Иван Иванович жил в ладу с собой и миром, и ему большего не требовалось. В тот день тучи нависли плотным, свинцовым покрывалом над владениями Ивана Ивановича с самого утра, отчего в избушке, даже с зажжённой лампой, царил тревожный полумрак. Воздух был неподвижен и густ, предвещая не просто грозу, а нечто большее. Он, как и было заведено уже долгие года, встал с постели, негромко покряхтывая. Старые кости чутко чуяли тяжесть в атмосфере. Постоял у окна, глядя, как ветер треплет макушки сосен, потом поставил на ещё не остывшую печь старый, в мелких оспинах-вмятинах, чайник и ловким движением подкинул горсть лучинок к теплящимся в печном чреве углям. Огонь с тихим шипением ожил, затрепетал багровыми языками, отбрасывая на стены пляшущие тени. Пока Иван Иванович вышел во двор, на крылечко, да освежился после ночи ледяной колодезной водой, с размаху плеснув её на лицо и затылок, чайник и закипел, возвещая об этом дружным, нетерпеливым посвистыванием. Возвращаясь в тепло, он стряхнул с сапог налипшие комья влажной земли. Достав с полки крынку с жёлтым, душистым маслом, нарезав ломтями тёмного, плотного ржаного хлеба, который сам пек по субботам, да достав пару сваренных накануне яичек, Иван Иванович неспешно принялся завтракать. Тишина в доме была не пустой, а наполненной: потрескивание поленьев, мерное тиканье стенных часов, да тихое мурлыканье старого котяры, трущегося о его валенки. Свое небольшое хозяйство Иван Иванович любил без лишних сантиментов, но крепко. Десяток несушек, суетливых и важных, пара спокойных коз, да этот самый старый котяра, вечный и молчаливый спутник, – вот и все, с кем Иван Иванович коротал свою жизнь в немом согласии. И, по своему разумению, был он счастлив. В этом был весь его мир, понятный и обустроенный. Закончив завтрак и накормив животину, Иван Иванович смахнул со стола крошки тяжёлой, натруженной ладонью, взял со стены висевшее на ней потрёпанное годами, но чистое и смазанное ружьишко, и, одевшись для дальнего похода в просмоленную брезентовую накидку и высокие сапоги, вышел во двор. Воздух по-прежнему висел тяжёлой завесой, и первые редкие капли дождя забарабанили по крыше. Заправив из объёмной, замасленной канистры стоявший во дворе старенький, видавший виды внедорожник, Иван Иванович чиркнул замшей, сел за руль, с привычным рокотом завёл мотор и, развернувшись на площадке перед домом, отправился объезжать свои владения. Обычно на это у него уходило два дня, по окончании которых он возвращался в свою избушку, и жизнь продолжалась своим чередом, как ни в чем не бывало.
