Тишина – это закон.
Москва жила в тишине, как огромный организм, которому запретили любое биение громче человеческого шёпота. Она дышала осторожно, будто боялась спровоцировать собственное эхо. Туманная изморось висела над улицами, оседала на стекле, впитывалась в стены домов – и сама тишина казалась влажной, тяжёлой, почти материальной.
Если вслушаться достаточно долго, можно было уловить, как где-то в глубине городской плоти медленно, напряжённо пульсирует сердце.
Сегодня этот пульс сбился.
Под сводами старого дореволюционного подземного хода, пережившего эпохи, в которых люди ещё позволяли себе петь и смеяться, вспыхнула тревожная нить света. В тесном бетонном тоннеле, где воздух застыл давным-давно, стоял молодой мужчина. Худой, уставший, с пальцами, которые изредка подрагивали, выдавая внутренний страх, он уже двадцать минут слушал дальний, почти неразличимый шорох.
Он надеялся, что это всего лишь шум аппаратуры.
Но шорох рос. Уплотнялся. Приближался.
Он знал, что это значит.
Нарушитель.
Кто-то собирался произнести звук громче нормы.
А значит – приговор был уже вынесен.
Он не хотел быть свидетелем. Но должен.
Шорох резко оборвался – и в наушниках разверзлась пустота.
Не гул.
Не низкая частота.
Не сбой сигнала.
Именно *пустота* – тёмная, давящая, будто открывающая дверь в другое пространство.
Горло мужчины пересохло. В груди что-то дрогнуло – как будто к его сердцу прикоснулись ледяные пальцы.
Сорок пять секунд.
Столько давала эта аномалия, прежде чем захватывала человеческий мозг, лишая его воли.
Сорок четыре.
Он попытался снять наушники, но руки стали ватными.
Сорок три.
Возникло иррациональное желание кричать.
Не звать на помощь – просто **кричать**, до боли, до хрипа, будто пытаться прорвать собственное тело изнутри.
Сорок две – горло содрогнулось первым спазмом.
Сорок одна – лёгкие забыли, как брать воздух.
Сорок – вырвался хрип.
Тридцать девять – хрип превратился в рваный, животный звук.
Тридцать восемь – он уже не принадлежал себе.
Крик, острый и беспомощный, взорвал подземку.
Красный сигнал вспыхнул мгновенно.
Глушители сработали без промедления.
Едва слышный хлопок – и тело осело на холодный бетон.
Тишина вернулась.
Неестественная.
Глухая, как закрытая крышка гроба.
И в наушниках снова раздался шорох.
***
Николай Вениаминович любил только две вещи: тишину и точность.
Всё остальное – люди, их разговоры, нескончаемые шаги, запах мокрой одежды в час-пик – вызывало в нём лишь беспокойство. Тишина была его убежищем, единственным пространством, в котором он мог дышать свободно.
Сегодня тишина будто следила за ним.
