В моих руках официальное подтверждение гибели главы Северного клана.
Владимир Громов мёртв.
Грусть? Ни на мгновение.
Этот старый волк наконец заплатил за смерть моего брата – пусть и с опозданием на десять лет.
Я делаю глоток вина. Урожай в этом году особенно хорош: терпкая горчинка раскрывается медленно, как мысль о мести, созревающей до идеального момента.
За окнами сгущаются сумерки. Границы на карте давно потеряли смысл – осталась только власть.
Завтра я войду в стаю Громова и наведу там порядок. Никто не посмеет возразить. Ни его вдова. Ни дочь… если осмелится вернуться.
Он пытался вернуть расположение нашей стаи. Вёл себя так, будто примирение возможно, будто кровь Кости можно стереть разговорами.
Смешно.
– Дорогой, ты уже слышал? – голос матери мягкий, но в нём слышна тревога. Она входит без приглашения и садится напротив.
– Подтверждение у меня, – отвечаю, не отрывая взгляда от документа. – Всё официально.
– Что будешь делать дальше?
Поднимаюсь. Подхожу к окну. В стекле отражается моё лицо: чёткие черты, усталые глаза. Те же, что были у брата.
– То, что предписано договором, – говорю негромко. – Завтра мы войдём на территорию. Заберём управление.
– А… Алина? – осторожно спрашивает мать, почти шёпотом.
Имя режет слух, как звон разбитого стекла. Я стискиваю зубы и медленно оборачиваюсь.
– Что с ней?
– Она осталась. Единственная из рода Громовых. Люди всё ещё слушают её. У неё есть имя, лицо, голос… – мать делает паузу. – Ты ведь когда-то…
– Довольно, – обрываю её резко. – Всё прошло. Сгорело.
Она молчит. Я выдыхаю тяжело, глухо.
– Я совершил глупость. Поверил в её игру: в голос, в ласковый взгляд, в притворную невинность. Думал, она не такая, как её отец. Ошибся. Теперь всё в ней раздражает: как двигается, как говорит, как молчит.
– Но, Стас, – мать подаётся вперёд. – Она не убийца. Ей тогда было всего…
– Она – Громова. Этого достаточно.
Возвращаюсь к столу, беру папку с документами и кладу на стеклянную поверхность. Все печати, подписи, согласования – на месте.
– По праву крови она унаследовала всё. По закону, по традиции. Но она – омега. Она – никто. Теперь земля принадлежит нам.
– Она может просить союз, – тихо говорит мать.
– Тогда попросит на коленях.
Она вздыхает.
Я знаю этот вздох. Раньше он звучал так же, когда отец приносил в дом новые правила.
– Ты не простил ей, – шепчет она.
– Я и не должен.
Уже завтра я увижу её снова. Ту, которую когда-то хотел. Ту, которую теперь хочу стереть с лица земли.
Она – свидетельница последних мгновений жизни Кости. В этом суть. Не в правилах, не в политике, не в кланах. В ней.
