глава 1: Последний Оракул.
За полвека не явился в мир ни единый оракул – словно сама судьба замкнула врата, откуда некогда изливалась древняя сила. Артемиусу исполнилось девяносто четыре года, и с каждым днём его бремя становилось всё тяжелее. Он оставался последним, и оттого значимость его была безмерна: он походил на редкий камень, вправленный в корону тьмы, на единственный лист, трепещущий на древе, уже обречённом на гибель.
В его роду издревле хранился нерушимый завет: к девяностопятому году жизни оракул обязан отыскать себе спутника жизни.
Его собственная жизнь угаснет вместе с даром на закате девятого десятка четырех лет. Так гласили свитки предков, так шептали тени минувших провидцев – все прежние оракулы перешагивали этот порог, выходя замуж или женясь, и еще ни один из них не шел против устоявшейся системы.
Но годы текли, а Артемиус всё ещё оставался одинок в своём служении. В его сердце не пробудилась любовь, не зажглась искра доверия к кому‑либо из живущих. Все помыслы поглощало древнее искусство пророчеств, все чувства растворялись в потоке видений. Он знал: время неумолимо, и каждый рассвет приближает его к роковой черте, но Артемиус чувствовал: что-то другое ожидает его.
В часы уединения, когда ночь окутывала землю чёрным покрывалом, Артемиус раскрывал чёрные свитки – ветхие, словно сотканные из самой тьмы. Страницы их дышали холодом забытых времён и являли ему видения, от которых кровь стыла в жилах.
Он видел фигуры в плащах из паучьего шёлка – не людей и не духов, но нечто среднее между ними. Они двигались бесшумно, ткали сети из сгустившихся теней, подобно паукам, плетущим смертоносные узоры во тьме. Каждый узел их паутины таил погибель, каждый виток был пропитан злобой, древней, как мир.
Видел он и знаки, выжженные на коже пленённых оракулов. Они пылали багровым светом, словно печати проклятия, оставленные когтями адского демона. В этих знаках читалась боль, отчаяние, последний крик души, скованной незримыми цепями.
А ещё являлся ему древний алтарь – место, где время остановилось. В его центре стояла каменная статуя с пустыми глазницами, из которых медленно, с шипением, струилась ртуть. Она извивалась, подобно змее, пробуждающейся от векового сна, и каждый её изгиб словно шептал: «Близится час».
Артемиус взирал на эти видения, и сердце его сжималось, но не от страха – от холодной, неколебимой решимости. Она крепла в нём, подобно лезвию клинка, закалённого в пламени геенны, и становилась всё острее с каждым новым откровением.
«Захочет он изъять дар мой», – размышлял он, и мысли его были тверды, как кремень. – «Но не дам ему даже тени шанса. Как не даёт путник тени чудовищу, преследующему его во мраке ночной пучины, так и я не уступлю ни пяди своей силы. Мой дар – не его добыча».
