Последний лучик питерского солнца, бледный и жидкий, как чай из остывшего термоса, пробивался сквозь высокое, в паутине трещин, окно. Он освещал танцующую в воздухе пыль, превращая её в рассеянное золото, и ложился на мои пальцы, обмотанные тонкой замшей, с которых я только что стряхнула последние крошки двухсотлетней окалины. Передо мной на верстаке, под лупой на гибкой стойке, лежал его величество – аппарат Морзе образца 1912 года. Не музейный экспонат за стеклом, а боевой ветеран, прошедший, судя по вмятинам на медном корпусе, и войну, и революцию, и блокаду. Теперь ему предстояло занять почётное место в кабинете какого-нибудь олигарха, любящего щегольнуть «лофтом с историей».
Я откинулась на спинку табурета, сняла лупу и потянулась, заслышав хруст в шее. Пыль осела на кожу тонкой, удивительно шелковистой пеленой – фирменный аромат нашего НИИ «Прогресс». Он пах историей, распадающейся на молекулы: старым деревом, машинным маслом, бумагой, химикалиями для консервации и подвальной сыростью, которую не могли победить даже батареи, бушевавшие здесь с октября по май.
– Лик, ты ещё здесь?
В дверь мастерской просунулась голова Семёна, нашего физика-экспериментатора. За его спиной длинный коридор тонул в сумерках, свет давали лишь редкие аварийные лампы.
– Заканчиваю, – ответила я, снимая перчатки. – Клавиатуру почистила, контакты восстановила. Завтра можно отдавать заказчику.
– Молодец, – Семён вошёл, держа в руках кружку с паром. От неё пахло не кофе, а чем-то травяным и горьковатым. – Я на вахте до девяти. Тихушничаю со своей установкой. Если что – я в 312-й.
Он подмигнул. Его «установка» была легендой института. Официально – исследование квантовой запутанности частиц на макроуровне. Неофициально – хобби сумасшедшего гения, на которое закрывали глаза, пока он параллельно писал для «Роскосмоса». Говорили, он там что-то вроде телепорта конструирует. Мы все посмеивались. В НИИ, где половина приборов помнила Хрущёва, верить в телепорт было так же наивно, как ждать ремонта в женской уборной на третьем этаже.
– Удачи, – искренне пожелала я. – Только не взорви ничего. А то мой Морзе только что задышал, обидно будет, если его волной сдует.
Семён засмеялся, махнул рукой и растворился в коридоре. Его шаги затихли. Тишина обрушилась на меня густая, почти осязаемая. Такую тишину можно найти только в старых, полузаброшенных зданиях после окончания рабочего дня. Она не была пустой – она была наполнена скрипами, шорохами, шепотом стен.
