Я сочиняю истории – это стало не просто увлечением, а сутью моего существования. Знаете, мне, кажется, больше ничего и не осталось другого.
Мои истории бывают разными: лаконичные миниатюры, умещающиеся на паре страниц, масштабные полотна, разворачивающиеся на сотнях листов. Порой я погружаюсь в создание поистине эпических произведений – саг, где каждый том открывает новую грань придуманной вселенной.
Особенно увлекают фантастические миры – те, что рождаются из смеси научных гипотез и древних мифов. Я кропотливо выстраиваю их географию, климат, законы физики, а затем населяю существами, чья природа и психология кардинально отличаются от человеческой. Это удивительный процесс – придумывать не просто персонажей, а целые виды разумных созданий со своей культурой, языком, историей и мифологией. Я могу неделями разрабатывать систему верований вымышленного народа или продумывать эволюционный путь фантастического существа.
Но не чужда мне и классическая проза. В такие периоды я обращаюсь к драме – к тем вечным человеческим конфликтам, что не теряют актуальности сквозь века. Мне нравится исследовать психологию персонажей в критических ситуациях, показывать, как ломаются судьбы и рождаются новые характеры. Иногда берусь за исторические романы – это особый вызов, требующий глубокого погружения в эпоху, изучения быта, нравов, языка того времени.
Пьесы мне пока не очень удаются – в них требуется иной тип драматургии, более концентрированный и динамичный. Диалоги должны звучать естественно, но при этом нести смысловую нагрузку; каждая реплика – двигать сюжет вперёд. Это искусство пока даётся мне с трудом, но я не сдаюсь. Регулярно пробую писать сцены, анализирую пьесы классиков, чтобы лучше чувствовать сценическое время и пространство.
У меня много времени. Перечитываю написанное, правлю, переписываю. Изучаю теорию литературы, анализирую произведения мастеров, отмечаю удачные приёмы.
С поэзией у меня складывается несколько сложнее – она живёт по иным законам, нежели проза, и эти законы мне пока не подвластны. Я искренне восхищаюсь величием «Илиады»: её эпическим размахом, ритмическим могуществом, той удивительной гармонией, которая рождается из строгого соблюдения гекзаметра. Когда я перечитываю эти строки, то ощущаю, как сквозь тысячелетия доносится гул древнего хора, задающего ритм человеческому существованию.
В моем личном поэтическом пантеоне рядом с Гомером стоят Пушкин, Байрон, Маяковский, Бронский – каждый из них открыл для меня новую грань стихотворного искусства. Пушкин поражает кристальной ясностью формы и глубиной содержания; Байрон – романтической дерзостью и виртуозным владением рифмой; Маяковский – дерзким ломаным ритмом и мощной гражданской интонацией; Бронский – тонкой игрой смыслов и неожиданными ассоциациями.
