Лисёнок, уплетая дармовой мёд, думал не об охотнике и не о матери. Он думал: «Глупый мишка. Клюнул на жалость. Я умнее».В глухом лесу, где тропы знали больше, чем карты, рос лисёнок по прозвищу Хитрец. Он не был ни силён, ни быстр, но природа щедро одарила его цепким умом и даром подмечать слабости других. Его школой стал лес и ближайшие окрестности. Урок первый: Сладкая ложь жалости. Маленький Хитрец подошёл к медвежьей берлоге и просто попросил: – Дядя Медведь, дай ложечку мёду, очень хочется сладкого! Медведь лишь буркнул: «Просто так не дам!» и отвернулся. На следующий день лисёнок явился снова. Но теперь его глаза были круглыми и влажными, хвостик поджат, голосок дрожал. – Дядя Медведь… маму мою охотник унёс… так холодно и голодно… Медведь, ворча, отломил ему сот. «На, только отвяжись».
И его прощали. Сначала неохотно, потом – всё быстрее. Это прощение стало для Лиса самым опасным уроком. Он понял: границы дозволенного резиновые. Главное – вовремя включить жалобную музыку и сыграть роль несчастного грешника. Его ложь обрела новое измерение – ложь раскаяния, которая была циничнее и страшнее первой.Сладкий мёд тек по горлу, но ещё слаще была первая, тёмная эйфория открытия: мир – глуп. Сердца – это кодовые замки, и он только что подобрал первый ключ. Он усвоил: «Истина – это то, что работает. А работает – то, во что все верят. Значит, я и есть творец истины». Урок второй: Ложь как «разумный обмен». Подрастая, Хитрец обратил взор на курятник на опушке. Яйца так удобно лежали в гнёздах! «Это не воровство, – убеждал он себя, пробираясь ночью. – Они спят и не видят. А я беру то, что им сейчас не нужно. Я просто более ловкий». Скоро, в курятнике он стал постоянным «ночным гостем». А когда вырос, то перешёл от яиц к самим курам. Он придумал схему: подкрадывался к самому краю насеста, шептал спросонок курице: «Твои цыплята за сараем на лису глядят!». Испуганная наседка выскакивала прямиком в его зубы. «Я не украл, – размышлял Лис, облизываясь. – Я её… выманил. Это высшее искусство». Добыча, приправленная чувством интеллектуального превосходства, была вдвойне сладка. Урок третий: Ложь как оружие и развлечение. Его методы совершенствовались. Он научился читать желания и играть на них. Зайцу он говорил, заговорщицки подмигивая: «Твоя красавица за холмом тебя дожидается, с морковкой!». Заяц, полный надежды, мчался в пустоту, где его уже ждала смерть от лисьих клыков. Это была не охота – это было предательство, облечённое в форму услуги. Белочке, запасливой и тревожной, он нашептывал: «Я слышал, рыжий сосед твой грибы из твоей кладовой таскает!». Белка впадала в панику, начинала перепрятывать запасы, сама показывая куда она их спрятала, и тогда Лис крал её зимние припасы без труда. Ёжику, гордому своим независимым нравом, он сообщал: «Весь лес говорит, что ты, такой колючий, боишься лягушку перейти!». Ёж, взъерошив иглы, бросался доказывать обратное и попадал в расставленные силки. Каждая такая проделка была маленьким театром одного актёра. Лис наслаждался не столько добычей, сколько чувством превосходства, ощущением, что он – кукловод, а все вокруг – марионетки. Иллюзия прощения: как лес пытался верить. Конечно, правда рано или поздно всплывала. Объеденные кости, пропавшие запасы, слёзы зайчихи. Звери приходили к Лисичьей норе с гневом. И тут вступал в силу его главный талант – талант показного раскаяния. Он не огрызался. Он падал на животик, поджимал уши, и из его глаз капали самые настоящие (от страха) слёзы. – Ой, простите, добрые звери! – голос его ломался. – Не со зла! Сам не свой был, с голодухи помутилось! Клянусь шкурой, больше никогда! Вот последнюю ягоду отдам! Он мог целый день простоять на пеньке, «каясь», мог помочь старушке-ёжихе донести грибы (украденные у другой белки). Он говорил так искренне, так убедительно, что звери – добродушные, склонные верить в лучшее – начинали сомневаться. «А что, если и вправду с голоду? Все мы не без греха». «Может, заяц сам побежал куда не надо?» «Один раз простить можно, он же раскаивается».
