Глава № 1. Вызов к Бельведеру
– Доброе утро, Архипелаг, – голос, отточенный до стерильного алгоритмического идеала, прорезал пелену сна, исходя не извне, а изнутри, из самого черепа, из того крошечного процессора, что вживлен в кость за мозжечком. Он бил в виски ритмичными ударами, словно тихая, но настырная дрель; тембр был подобен полированному обсидиану: гладкий, холодный и бездушный, а за ним скрывалась верная, выверенная до микрона головная боль. – Вас вызывает Риф, он в центральном секторе в Бельведере 1-альфа.
Риф… Имя прозвучало в сознании, как отзвук далекого взрыва. Старый добрый друг. Призрак, являющийся ровно в тот миг, когда тяжесть веков окончательно придавливает тебя к подушке, а веки наливаются свинцом усталости. Вселенная, казалось, обладала извращенным чувством юмора: стоило мне выдохнуть, решить, что настал мой черед привести в порядок не столько барракон, сколько собственные изломанные нервы, как из ниоткуда возникали новые задания, новые миссии, новые просьбы, облеченные в форму приказов.
Барракон, наше с Айной пристанище, был немым свидетелем этого вечного хаоса. То тут, то там, словно осыпавшиеся листья с дерева, погибшего в бурю, валялись следы нашего бытия: грязная униформа, пахнущая потом и чужими мирами, диск с данными, испещренный тревожными значками, разобранный бластер, чьи внутренности сверкали на утреннем солнце холодным металлом. А возле кровати, подпирая стену, высилась целая геологическая формация из неразобранных трофеев, молчаливых памятников миссиям, что я предпочел бы забыть. Там лежали книги, чьи кожаные переплеты хранили запах чужой плесени; одежда, расшитая узорами народов, стертых с лица галактики; причудливые произведения искусства, в которых угадывались последние судорожные вздохи цивилизаций, не сумевших приспособиться.
Айна с неистовством, достойным лучшего применения, пыталась приручить этот хаос. Она планировала каждый сантиметр нашего «гнездышка», выстраивая баррикады из уюта против внешнего абсурда, а я в те моменты лишь молча кивал, чувствуя себя солдатом, который, вернувшись с фронта, не может объяснить мирным жителям запах пороха и глины окопов.
Великие, эти незримые кукловоды, разумеется, не поощряли близости между агентами. Близость рождала уязвимость, а уязвимость была точкой сбоя в безупречном механизме их воли. Признаться, я и сам, закрутив этот безумный роман, не думал, что он зайдёт так далеко, что превратится из мимолетного утешения в необходимость, в кислород, без которого задыхаешься. И вот результат: в моей когда-то холостятской берлоге, где царил спартанский минимализм, теперь висели картины и гобелены, изображавшие идиллические пейзажи: леса, которых никто не видел, и моря, в которых никто не плавал. А мои прежние сокровища: вырезки из древних кодексов с описаниями кровавых жертвоприношений и ритуальных самоубийств смиренно перекочевали в самый дальний и тёмный угол, словно опасные рецидивисты, заключенные в камеру-одиночку. Айна, чья душа, казалось, была соткана из света, несмотря на всю ее смертоносность, считала, что в нашей работе и так с избытком жестокости и тлена, а потому, для равновесия, стоит иногда вспоминать о том, что в этом огромном, жестоком мире все еще оставались островки чего-то хрупкого и прекрасного.
