Доктор Адольф Вэнс привык к запахам плоти. К сладковатому гниению, к щелочной резкости формалина, к металлическому душку крови. Но воздух в этой хижине на окраине Германской Восточной Африки был иным. Он был густым, спертым, пах пылью, потом и чем-то еще – странной, почти миндальной сухостью, которая щекотала ноздри и намекала на незримый распад, происходящий внутри. С озера Виктория несло запах тины и гниющей рыбы.
На циновке, в полосе света от дверного проема, лежал юноша. Его звали Калуве, из народа сукума. Тело его было истощено, но не от голода – скорее, от невероятной, всепоглощающей усталости, что исходила из самой глубины его существа. Его глаза были открыты, зрачки расширены, застывшие и блестящие, как черное стекло. Они смотрели в соломенную крышу, не видя ничего. Он не спал. Он просто был отключен. Врач из местной миссии окрестил это «африканской летаргией», но Вэнс, с его обостренным чутьем охотника за микробами, чувствовал – это нечто новое. Нечто только его.
– Смотри, доктор, – шепотом сказал переводчик, указывая на стену.
Вэнс отвел взгляд от Калувы и замер. На глиняной стене, в тени, углем были начертаны диковинные знаки. Переплетающиеся линии, спирали, сложные узоры, напоминавшие то ли паутину, то ли схему неведомого механизма. Они были выведены с пугающей, математической точностью, непостижимой для человека в таком состоянии.
– Mapepo ya usingizi, – шептал тот. – Watakula sisi sote.
– Он это сделал? Когда?
– Иногда, ночью. Просыпается и… рисует. Потом снова падает.
Азарт, острый и холодный, кольнул Вэнса под ребра. Слава! Имя, которое будут помнить рядом с Пастером и Кохом. Не очередная тропическая лихорадка, а неврологический феномен. Возможно, новый патоген.
Он присел на корточки, достал из кейса шприц и иглу для поясничной пункции. Руки его не дрожали. Он видел лишь объект исследования, сосуд с тайной.
– Держи его, – бросил он переводчику, не глядя.
– Mshike chini, jamani – повторил тот.
***
Три недели спустя пыльный ветер пустыни сменился соленым бризом Атлантики. В трюме грузового судна, в импровизированной лаборатории, пахло дезинфекцией, обезьянами и страхом. Страх исходил от клеток, где сидели три шимпанзе. И от Калувы, прикованного к койке в дальнем углу. Его перевезли сюда как контрабанду, как живой образец.
Вэнс работал без сна. Ликвор, добытый в той хижине, он пропустил через фарфоровый фильтр Шамберлана – крошечный диск, задерживающий все бактерии. То, что осталось в пробирке, было кристально чистым и, по всем канонам современно науки, стерильным.
