Ветер, беспечный и вечно пьяный певец Кровавой Пустоши, замолк так же внезапно, как и налетел. Пыль, взбитая в густую взвесь нашим неистовым боем и гусеницами паромобилей, теперь с погребальной торжественностью оседала, покрывая броню, доспехи и остывающее тело Кесса тонким серым саваном. Тишина, пришедшая на смену лязгу и грохоту, давила на уши, вязкая и гулкая. Небо над нами висело, как грязная, застиранная тряпка, пропитанная лиловыми и свинцовыми разводами, а горячий воздух искажал далёкие скалы дрожать и плыть, словно в тяжёлом сне. Смрад поля боя – густой коктейль из запаха пороха, свежей крови и содержимого внутренностей – смешался в единое целое, от которого першило в горле. Руны на обломках зирдинового меча ван дер Баса всё ещё испускали тусклое, умирающее свечение.
Конечно, передо мной стояла не Светлана. Мой отравленный горем разум, просто сыграл со мной очередную злую шутку, в отчаянии ухватившись за призрачную соломинку надежды. Когда блондинка подняла голову, мир на одно сладкое, невыносимое мгновение замер, а потом с грохотом рухнул снова, погребая меня под своими обломками. Похожа, да. До боли в груди похожа. Тот же хрупкий девичий стан, те же светлые волосы, сейчас, правда, спутанные и перепачканные пылью. Но не она. Я вглядывался, и каждая новая деталь бередила память. У этой – крохотная, кокетливая родинка над верхней губой. Губы чуть полнее, чувственнее. И взгляд… В её бездонных чёрных глазах плескался чистый, незамутнённый первобытный ужас. По точёным скулам и впалым щекам стекали крупные, как бриллианты, слёзы, оставляя на пыльной коже грязные дорожки. У моей Светланы глаза были голубыми, как весенний лёд под первым лучом солнца, и в них всегда, даже в самые тёмные, беспросветные моменты, полыхало пламя непокорства. А эта девушка была сломлена. Моя Светка боролась бы до последнего вздоха.
И хоть это была не она, я, что называется, впал в прострацию. Горечь затопила меня мутной, холодной волной, и я застыл, глядя в пустоту, снова переживая тот проклятый день, когда собственными руками засыпал её могилу тяжёлой, влажной землёй. Потому и не заметил, как один из дружинников, тот самый, что до последнего держал цепь, качнулся в мою сторону. Он двигался плавно, почти незаметно, змеиным жестом его рука скользнула за пояс, вытаскивая короткий и узкий стилет. Тусклое лезвие недобро блеснуло в лиловом свете.
Сухой, почти на грани слышимости хлопок. Дружинник дёрнулся, словно его ударило током, на его лбу расцвёл алый аккуратный цветок входного отверстия. Песок за ним забрызгало неаппетитным содержимым черепа. Воин беззвучно рухнул лицом в пыль. Чор не промахнулся. Он стоял у паромобиля, гаусс-карабин уже прижат прикладом к плечу, а сам он был невозмутим, как древняя скала. Соболь среагировал мгновенно. Он выхватил свой револьвер и пальнул в воздух. Грохот эхом прокатился по ложбине, заставив камни дрожать.
