ПРОЛОГ. Тень Либереи
Смерть пришла за мной в четверг, прячась в запахе старой бумаги и пыли.
Я сидел в своем кабинете, в сердце Историко-архивного института, и пытался заставить первокурсников если не полюбить, то хотя бы перестать бояться палеографии. За окном хмурился московский вечер, а в аудитории царила сонная тишина, нарушаемая лишь скрипом моих мелков по доске и мерным гулом вентиляции.
– Четвертое правило, – говорил я, глядя на уставшие лица, – если вы не можете прочесть слово, не вините почерк. Вините свое невежество. Почтенный дьяк XVII века не обязан был писать разборчиво для студента XXI. Ваша задача – проникнуть в его логику, понять ритм его руки…
Из-за двери соседней аудитории доносился голос коллеги, читающего лекцию по источниковедению. Обычный вечер. Обычная жизнь.
Внезапно внутри меня что-то щелкнуло. Сдвинулось с места. Механизм, что был запущен много лет назад и, казалось, навсегда застыл в мертвой точке после гибели Кати. Механизм поиска. Одной опасной, запретной мысли было достаточно, чтобы стены моего аккуратного, выстроенного после трагедии мирка задрожали и пошли трещинами.
Я посмотрел на свое отражение в темном окне. Усталое лицо, тени под глазами. Лицо человека, который предпочел бы забыть. Но прошлое, как оказалось, не забыло меня. Оно ждало своего часа, затаившись в камнях древней палаты, и теперь протягивало мне свою перчатку.
Некоторые двери, будучи однажды приоткрытыми, уже не могут быть закрыты. Они втягивают тебя внутрь, в свой мрак, где пыль истории смешана с запахом свежей крови. Меня втянули навстречу тени, что снова проснулась и звала меня по имени.
Тени Либереи.
Глава 1. Призраки прошлого
Дождь за окном аудитории был идеальным саундтреком к его мыслям. Он струился по грязному стеклу, искажая мир за ним, превращая осенние клены в размытые пятна жёлтой и багровой акварели. Сергей Воронов стоял у доски, чувствуя под пальцами мел, шершавый и сухой. Запах пыли, влажной шерсти и дешевого кофе из буфета – вот неизменная атмосфера этого храма науки, его добровольной тюрьмы.
– Итак, «Избранная рада», – его голос прозвучал низко, без тени приветливости. Он окинул взглядом полтора десятка лиц. Половина с надеждой уставилась в конспекты, вторая – в экраны смартфонов. – Блестящее собрание умов, «спасавшее» царя от него самого. Адашев, Сильвестр, Курбский… Курбский, который впоследствии сбежит к врагу и назовет Ивана «всескверным и блудословным». Вопрос: когда они были искренни? Тогда, когда нашептывали царю идеи о «Святорусском царстве»? Или тогда, когда называли его извергом? Или, – он сделал паузу, дав повиснуть в воздухе гулкой тишине, – искренности не было нигде? Просто одна группа боролась за влияние против другой, прикрываясь благими намерениями, как щитом.
