Дождь стучал по асфальту с таким остервенением, будто хотел пробить его насквозь и смыть весь город в какую-то подземную клоаку. Анна Соколова следователь УГРО стояла под жалким козырьком чужого подъезда, кутаясь в легкое осеннее пальто, и тупо смотрела на потоки воды, сливавшиеся в грязные реки у обочин. В руках она сжимала потрепанную папку с делом, которое только что закрыли «за отсутствием состава». Слова начальника звенели в ушах, смешиваясь с шумом ливня: «Успокойся, Соколова. Неперспективно. Давление сверху. Семейство потерпевших согласно. Родственник подсудимого – важная птица. Не стоит раскачивать лодку».
Неперспективно. Это слово она ненавидела больше всего. Оно было синонимом трусости, конформизма, предательства по отношению к тем, кто уже не может кричать. Убийство дочери того самого «бизнесмена» было настолько явным, так кричало с каждой улики, с каждой фотографии… Но пазл, который она складывала неделями, кто-то сверху просто взял и смахнул со стола. И все. Концы в воду.
Она сделала шаг под дождь. Ледяные струи моментально промочили волосы, хлестнули по лицу. Может, так и лучше. Очиститься. Смыть с себя этот липкий налет беспомощности и гнева. Градины размером с горошину застучали по плечам, по голове. Анна зажмурилась.
В этот миг мир вспыхнул белым, абсолютным, выжигающим светом. Не вспышка где-то в небе, а прямо внутри черепа, в каждом нервном окончании. Грохот, обрушившийся следом, был не звуком, а физическим ударом, выбивающим почву из-под ног, воздух из легких, мысль из сознания.
Тишина.
Она упала, но не на мокрый асфальт. Удар пришелся во что-то твердое, но неровное, пахнущее пылью, влажным камнем и чем-то чужим – сладковатым дымом и специями, от которых щекотало в носу. Анна лежала, не в силах пошевелиться, слушая отдаленный звон в ушах. Постепенно он стихал, и на его место пробивались другие звуки. Не гул машин и не шум дождя. Где-то вдали скандировала пьяная песня на незнакомом, гортанном языке. Смеялась женщина. Скрипели колеса по булыжникам. Лениво перекликались стражники: «…часа ночи… все спокойно…».
Она медленно, с болью во всем теле, открыла глаза.
Над ней было не низкое свинцовое небо Москвы, а бархатный чёрный шатер, усеянный звездами. Такими яркими, такими близкими, что, кажется, можно дотянуться рукой. И среди них плыли, нарушая все знакомые созвездия, две луны. Одна большая, желтоватая, привычно круглая. Другая – поменьше, с фиолетовым отливом, серпиком, острым, как лезвие бритвы.
«Сотрясение, – немедленно, автоматически диагностировал её разум. – Галлюцинации. Надо вызвать скорую». Она попыталась подняться на локти. Под ладонями скрипел не асфальт, а крупный песок и мелкий, острый мусор. Стена, к которой она прислонилась, была сложена из грубого, пористого камня, теплого на ощупь. Никакого подъезда, никакой знакомой улицы.
