Давным-давно, в параллельной вселенной,
в стране, которую мы не найдя потеряли.
Где Красное и Белое сплелись в вечном танце,
а древние скрепы пробудились от векового сна.
Восстала империя, чья душа накрыла галактику,
подобно черной дыре, поглощающей звезды.
Скрип старых половиц отзывался в его душе тихой, ноющей болью, словно эхо давно ушедших лет. Александр Пархатый, чье имя когда-то гремело в коридорах власти, теперь был лишь тенью себя прежнего. Несмотря на ордена, он оказался затерявшимся стариком в лабиринтах большого деревянного дома, который выглядел как безнадёжно состарившаяся мечта советского партаппаратчика.
Он сидел, окруженный двумя странными коллекциями: несколько шкафов, где стояли ряды банок с маринованными червяками, и сотни сакральных фаллосов из Бутана, смутное напоминание об утраченной плодовитости, в некогда бурлящей жизни. Обе коллекции говорили Александру о тлене всего сущего
Его глаза, глубокие и печальные, блуждали по пыльным полкам, задерживаясь на каждом экспонате, словно пытаясь разглядеть в них ответ на мучительный вопрос: зачем? Зачем все это? Чувствовалось, как в нем зреет что-то огромное, всепоглощающее – «беременность романом», как он сам это называл. Тяжелый, неповоротливый груз слов и образов давил на его утробу изнутри, требуя выхода. И он направился искать выход!
Через тридцать минут, он ощущал себя древним сосудом, переполненным горечью и разочарованием, но еще хранящим в себе искру надежды. Надежды на то, что роман, рожденный в таких муках, сможет вырваться наружу, осветить его мимолетным оргазмом катарсиса. Пальцы его, узловатые и дрожащие, сжимали старую водопроводную трубку, тщетно пытаясь ухватиться за ускользающую нить вдохновения. Тишина туалетной комнаты давила, душила, но в этой тишине он слышал шепот будущего романа, слышал обещания избавления.
И вот, сидя на белом керамическом трофее, на некогда украинском унитазе, символе разрушенного и испоганенного советского проекта, он чувствовал, как слова в нём начинают обретать форму. Унитаз, этот предмет быта неизвестной украинской семьи, из глупого подарка-шутки стал святым артефактом войны, и превратился в многогранную метафору. Метафору для всего происходящего. Метафору бессмысленной жестокости истории, абсурдной гордыни персонажей из его рассказа и неизбежного падения всех их в лимб и ад.
– Прилепа, черт бы его побрал, – пробормотал Пархатый, а затем перданув душистой подливой прошептал, – притащил же мне санфаянс… Герой спецоперации…
Но в глубине души старик был благодарен полковнику гвардии. Этот унитаз, как ни странно, стал катализатором для крайнего творчества мудреца. Он словно впитал из старого тела последние остатки сомнений и страхов.
