Они, усталые, но довольные, отложили инструменты. Репетиция удалась.
– Жара спала, – сказал Гитарист, подходя к открытому окну. – Пойдёмте на крышу. На свежем воздухе остынем, ночь встретим.
– Я с вами, – сразу отозвался Барабанщик.
– О, кстати! – вдруг вспомнил Артём, доставая телефон. – А сегодня как раз пик Персеид! Прямо ночь самых падающих звёзд. Идеально совпало.
– Точно! Погнали на крышу, – тут же подхватили остальные.
Оля собрала свои вещи и вздохнула:
– Жаль, там, наверху, нету ларька с мороженым…
Поднялись на верхний уровень стройки – огромную открытую площадку на шестнадцатом этаже. Над головой – только небо да силуэты башенных кранов. С одной стороны лежал весь город в огнях, а с другой – тёмная гладь Волги, вбирающая в себя последние отсветы заката.
И сразу заметили у самого края Семёныча, геодезиста с пятого участка. Он возился с теодолитом на треноге.
– О, а вот и компания! – обернулся он, услышав их шаги. – Я так и думал, что не один такой сумасшедший. Добро пожаловать на лучшую в городе смотровую площадку.
– Семёныч, а ты что, отметки даже ночью ставишь? – пошутил кто-то из ребят.
– Этот прибор – мост между «здесь» и «там». Днём – грунт считаем, ночью – вселенную. Тот улыбнулся, не отрывая глаза от окуляра прибора. – Отметки? Это вы про бетон. А я тут звёзды навожу. Геодезия, браток, не только по земле, но и по небу. Земля – та же точка в космосе, только с гравитацией повезло. Он похлопал по штативу теодолита.
– Днём – отметки на бетоне, ночью – на небе. Жду, когда Персеиды повалят. Как раз настраиваюсь.
Ребята устроились поудобнее на старых поддонах. Снизу поднимался ветерок, пахнущий речной прохладой и летними травами.
Ночь была тихой, пока Золотой не провёл пальцами по струнам своей акустики. Тихий, размытый аккорд повис в воздухе и растворился в гуле спящего города.
– Блин, Золотой… – сказал Художник, отрывая взгляд от огней внизу. – Я тут вспомнил… Помнишь, как мы студию обустраивали?
Я тогда граффити делал, а ты внизу бас настраивал. И я заметил – словно волна баса касалась струи краски из баллона. Те узоры под басом оказались неповторимыми. Такое… захочешь – не повторишь. Даже если ты суперхудожник, это просто физически невозможно. Это была какая-то магия.
Я тогда подумал – твой бас будто касается не только ушей, а самого пространства. И мы с краской просто делаем это касание видимым.
Золотой медленно кивнул, оторвав взгляд от ночного неба.
– Ты прав. В этом есть что-то… большее. Учёные назовут это физикой – резонансом, волновыми явлениями. А у звукарей это просто LFO. Та самая волна от сабвуфера, которая заставляет вибрировать не только уши, но и стены, и воздух, и, как оказалось, даже краску в баллоне. Поэтому, когда звук покидает колонки, он перестаёт быть просто колебаниями воздуха. Он становится… почти осязаемым. Можно слиться с ним, почувствовать его не только ушами, а каждой клеткой. Вот эта возможность – ощутить музыку как часть себя, как стихию – разве это не самое настоящее чудо?
