Быть мёртвым – это, знаете ли, последний писк моды в нашем городе. В особенности – в его богемной части, приютившейся на узких, вымощенных брусчаткой улочках, что вьются вдоль канала, мутные воды которого десятилетиями впитывали секреты, как губка. Воздух здесь был густой, насыщенный коктейлем из ароматов: горьковатый дух старых книг из букинистических лавок, сладковатый флер дорогого парфюма с чьей-то запястья, вечное дыханье сырости от гранитных набережных и, конечно, острый, непередаваемый запах – старые деньги, смешанные с предательством. Город Ньюкберри, этакая миниатюрная копия Петербурга, но с привкусом провинциальной истерички, славился не столько музеями, сколько количеством ядовитых сплетен на квадратный метр. А уж если кто-то решал отойти в мир иной не по своей воле, это становилось не трагедией, а главным светским событием сезона, которое смаковали дольше и тщательнее, чем выдержанный коньяк.
Вот и на этот раз случилось нечто из ряда вон. Не какой-то там заурядный удар ножом в спину в тёмной подворотне. О, нет. Это было убийство с претензией. Со вкусом. С ароматом дорогого парфюма и парижского бульвара. Убийство, достойное пера Агаты Кристи, случись оно в ином месте и в иное время.
Жертва – Аркадий Вениаминович Лютиков, известный антиквар, коллекционер и профессиональный интриган, паук, десятилетиями плетущий свою шелковистую, липкую паутину в самом центре этого гниющего рая. Человек, который знал не просто все скелеты во всех гардеробах нашего города – он знал, какого именно портного был каждый костяк, и во сколько обошлась его последняя парадная униформа. Его нашли в его же собственном кабинете, больше похожем на музейный зал, где время, казалось, застыло в золотой ловушке витрин, – в кресле эпохи Людовика XV, обитого выцветшим шелком с золотыми лилиями.
Он сидел, откинув свою седую, ещё недавно гордую голову на гобеленовую спинку, с застывшим выражением ледяного удивления на холёном, отёкшем от хорошей жизни лице. Щёки, обычно подрумяненные коньяком и самодовольством, теперь были цвета воска. На нём был бархатный домашний костюм цвета спелой, почти черной вишни и… тапочки. Но не простые, а от самого Диор – из чёрной замши с золотыми пряжками. Это была последняя и, пожалуй, самая ироничная деталь его жизни. Смерть застала его врасплох, но он и перед ней сумел сохранить стиль, этот свой извращённый, безупречный шик.
На столе перед ним, за которым решались судьбы картин, состояний и людей, стоял пустой бокал для коньяка «снифтер», на дне которого золотистой слезой застыла последняя капля. А на персидском ковре ручной работы, с его сложным, кроваво-бордовым узором, удобно замаскировавшим несколько капель иного, более жизненного оттенка, валялась разбитая статуэтка – маленький, но весьма ценный фаянсовый амурчик XVIII века, теперь представлявший собой лишь груду раскрашенных черепков. Его улыбающееся личико было разбито вдребезги. Следов борьбы не было. Ни пылинки на полированных до зеркального блеска поверхностях мемориального стола, ни намёка на хаос среди идеально расставленных безделушек, каждая из которых стоила больше, чем годовой доход среднего обывателя. Только мёртвый денди в диоровских тапочках и разбитый бог любви у его ног. Символично, чёрт побери. Слишком символично.
