Эпиграф
«Дружба – это одна душа, живущая в двух телах.»
– Аристотель
Старуха жила на самой окраине самого дальнего района города, где степь сливалась с горизонтом, а ветер по ночам пел протяжные, словно бесконечные песни, напоминая о том, что было и чего уже нет.
Дом её был простой, глинобитный, с крышей, где шелестел саман, и окнами с резьбой, через которые был виден двор, заросший травой, и одинокое гранатовое дерево, словно охраняющее старую память. Ветер проникал в щели, шепча о том, что знают только старые стены. Внутри пахло землёй, травой, угольком из печи и временем, которое никто не может измерить.
Я заехал не случайно. Нужно было помочь по хозяйству – завезти мешки с овощами, поколоть дрова, а, быть может, просто отдать дань уважения возрасту, который у нас называют мудростью. Она встретила меня взглядом, который пробивал насквозь, словно знала, что я пришел не только за этим.
Чайник, поставленный на дастархан, пахнул травами и временем. Она усадила меня ближе к окну, и я заметил, как руки её старые, но сильные, держали края пиалы, словно держали не фарфор, а саму память.
– Человек узнаётся по тому, как он любит слабого, – сказала она тихо, ровно, – не словами, а делами, когда никто не смотрит.
Я тогда не осознавал глубины её слов – просто кивнул, как кивают, когда пытаются запомнить мудрость на будущее. Она продолжила, глядя туда, где вечерние тени переплетались с дымом от печи.
– Меня спрашивают иногда, почему я одна, – сказала она, слегка улыбаясь. – Говорят, таков мой характер. Но характер тут ни при чём. Я была не одна. Лет тридцать назад я взяла на воспитание семилетнего мальца. Рос он крепким, смышленым и настороженным. Не привык просить о помощи, трудолюбив, тих – как дерево, которое знает: если шуметь ветками, ветер сломает. Я привязалась к нему. У нас была тихая, взрослая дружба. Он не был ласковым – и не должен был быть. Он просто был. И этого хватало.
– А потом у меня появился второй после гибели моей дочери и зятя… Сердце дрогнуло, и я взяла его без раздумий. Маленькое существо нельзя оставлять на земле без руки. Я заботилась о нём днём и ночью, кормила, укачивала, гладила. И думала, что старший поймёт. Ему тогда уже шел шестнадцатый год. Почти мужчина. Я ошиблась.
Она долго смотрела в пустоту:
– Он стал тише. Осторожнее. Добротой отступил. Смотрел на нас из угла, внимательно, как человек, который пытается понять, куда ему теперь положено вставать.
– Самое страшное в его взгляде было то, что он не просил, – продолжала она, – а если подросток ничего не просит – значит, он уже принял решение.
