Я сижу у себя дома в кабинете – за столом, в полутьме, что держится меж книжных стеллажей и стеной. Монитор заливает холодным мёртвым светом стол и моё лицо. Радио тихонько нашёптывает тексты группы Кино "Спокойной ночи", забытый ритм восьмидесятых, будто где-то за спиной дышит грустная юность. В чашке – чёрный чай с лимоном, тёплый, с мёдом, как в детстве. Я сижу над отчётом: последняя часть, последние цифры, завтра сдавать. Кажется, работа вплавляется в меня, как глина – в ладони гончара.
Щёлкает дверь – тихо, почти просительно. Открывается, словно из вежливости к моим мыслям, не прерывая их. На пороге стоит мама. Свет выхватывает её фигуру – в махровом халате, что висит на ней, как тёплая тень ушедших лет.
– У меня температура, – говорит она тихо, – тридцать два градуса…
Я вздрагиваю. Какая-то несообразность в этом числе, что-то тревожное. Осторожно поднимаюсь, беру её под руку – слабую и мягкую, как у младенца. Веду через коридор, медленно, как ведут через реку вброд.
Мамина спальня встречает нас сумраком. Возле окна – ночник, жёлтый, тусклый, будто тлеющий орех. Свет умирает в углах, скользит по книжному шкафу, по стеклу, где отражаются забытые лица на корешках зачитанных книг. В углу – её любимое кресло, с вытертыми подлокотниками, согнутое под её фигурой, как будто скучало. На маленьком столике – ряды пузырьков, аптечная армия. Всё здесь дышит её жизнью, её памятью, её привычками.
