Спи, Дочь моя, в колыбели из Вьюги.
Стужа хранит осторожно твой сон.
Не разрешит пролететь и пичуге
И усмирит колокольчиков звон.
Звезды – в алмазах, дыханье – в ветрах!
Вся красота заключается в Стуже!
Стужа прекрасна, тепло несет прах…
Холод баюкает мертвые души.
Я для тебя этот мир сохраню.
Сердце твое я навек заморожу…
Чтобы не вспомнила ту Полынью…
Чтоб не нести тебе гиблую ношу…
Звезды – в алмазах, дыханье – в ветрах!
Вся красота заключается в Стуже!
Стужа прекрасна, тепло несет прах…
Холод баюкает мертвые души.
– Колыбельная Снежиня.
Испокон веков люди думали, что холод – это когда нет тепла. Они даже не понимали, что на самом деле он являлся чем-то иным – медленной, вечной памятью вселенной.
Каждая снежинка, падавшая в эту долгую ночь, несла в своей ажурной решетке отпечаток того, что видела: искривленный свет далекой звезды, тень совиного крыла, вырезанную на фоне луны, мимолетный вздох земли перед тем, как замерзнуть до весны. Снежина собирала эти воспоминания, когда ее босые ноги касались сугробов. Ступни не оставляли следов – только идеальный, хрустальный наст, словно мир замирал в безукоризненном порядке там, где она проходила.
Она была дочерью этой памяти. Ее кожа отливала перламутром внутренней стороны льдины – тот странный свет, что бывает только глубоко в толще озерного льда, куда не доходит солнце. Волосы, сплетенные из инея и лунного света, вились тяжелыми локонами прядей, издавая тихий хрустальный звон при движении. А глаза… глаза были белыми. Абсолютно белыми, без зрачков, без радужки. В них кружилась метель, и если приглядеться – а никто на такое не решался, – можно было увидеть в этой метели мимолетные образы: застывший лес, узор на замерзшем окне, лицо, которое она когда-то забрала.
Столетиями она считалась Клинком Зимы. А сегодня, в канун Рождества, у нее была новая цель.
Лес безмолвствовал особенным, приглушенным молчанием. Тем, что бывает только при температуре холоднее, чем сорок градусов ниже нуля, когда даже воздух кристаллизуется и падает на землю бриллиантовой пылью. Снежина двигалась беззвучно и легкое платье из сотканного мороза даже не шелестело. Она подняла руку. Пальцы, длинные и бледные, точно речной жемчуг, сомкнулись вокруг компаса.
Это было не железное устройство с дрожащей стрелкой, а Осколок Сердца Стужи – совершенная сосулька, внутри которой, в замкнутой призме, бился и пульсировал голубой огонек. Пленник, Живое пламя холода. Оно отчаянно металось и тянулось на восток, к краю леса, где дымок из трубы вставал столбом в неподвижном воздухе. К душе, отмеченной для жатвы, чтобы поддержать шаткое равновесие долгой ночи.
