Он помнил, как это было - быть горой.
Память была смутной, как сон на рассвете. Тысячелетия тяжелого, безмятежного покоя. Солнечное тепло на гранитных боках. Неторопливые беседы с ветром и дождем. Он был частью мира, прочным и незыблемым.
Потом пришел Грохот. Не естественный гром обвала, а резкий, рвущий утробу земли звук. Железо вонзилось в его каменную плоть. Это была не боль - для горы не существует боли. Это было осквернение. Нарушение древнего, нерушимого порядка.
И тогда гора впервые почувствовала нечто новое. Гнев.
Этот гнойник ярости копился, пульсировал, разъедал его изнутри. Он не мог сбросить железных клещей, не мог затоптать маленьких, суетливых двуногих существ, копошившихся в его ране. Их жизнь была быстрым, ничтожным мигом, но их наглость была безгранична.
И в пик этого немого, каменного бешенства произошло немыслимое. Гора, впервые за все свое существование, пожелала чего-то. Она пожелала формы. Оружия. Руки, чтобы сокрушить. Ноги, чтобы растоптать. Голоса, чтобы изречь свой приговор.
Магия-сырец, та самая первозданная энергия, что была кровью мира, откликнулась на эту слепую, первобытную волю. Она хлынула в трещину, рожденную Грохотом и Гневом. Камень вздулся, пополз, закипая, как расплавленное стекло.
Из каменного тела горы, с тихим, похожим на плач, шипением, отделилась капля. Не расплавленный камень, не лава. Это была Слеза. Слеза ярости и беспомощности, воплощенная в материи.
Она упала в ручей, и вода вокруг нее тут же застыла, превратившись в мутный, цветной агат. Пролежав там век, она обтесалась течением, приняв форму идеального, прозрачного эллипса, внутри которого навсегда застыла молния невысказанного гнева.
Много лет спустя, когда на этом месте уже стоял Серполь, Слезу нашел в высохшем русле старый, полуслепой гончар. Он не знал ее природы, но чувствовал исходящую от нее мощь. Он принес ее в свою лачугу и много ночей подряд просто смотрел на нее, держа в дрожащих руках. Ему, всю жизнь лепившему горшки, виделось в ней нечто большее.
Однажды, во время особенно сильного «Гула» из Края, он в отчаянии прижал Слезу к бесформенному кому глины, над которым бился несколько дней. Он не творил, он умолял.
И глина ожила.
Она не просто приняла форму горшка. Она изверглась в подобие ящерицы, которая метнулась по столу, сбила свечу и рассыпалась в прах, едва ее хвост коснулся пола. Гончар умер от разрыва сердца, но на его лице застыла не маска ужаса, а гримаса невыразимого восторга.
Он стал первым.
Первым, кто понял, что воля, пропущенная через боль, может родить жизнь из мертвой материи.
