Вечером село становилось чужим. Тьма стелилась по улицам, словно напоминание: здесь больше нет закона, нет света, нет Бога. Только старые заборы, ржавые колодцы и церковь – одинокая, перекошенная, с выбитым стеклом в куполе и иконами, почерневшими от времени и плесени.
Отец Михаил стоял у входа. Смотрел, как из тьмы поднимается пятно – сгусток голосов, хрипов, шагов. Они пришли.
Пятеро подростков. Лица – худые, загнанные. В глазах – что-то неестественное: смесь злобы, безумия и непонятной одержимости.
– Добрый вечер, батюшка, – сказал рыжий, самый старший, с металлической цепью на шее. – Молишься?
Михаил не ответил. Он узнал их. Местные. Один из них – внук Марфы, той самой, что недавно сгорела в доме, по слухам – с черной книгой на груди. Второй – сын милиционера, которого нашли в лесу, без глаз. Говорили – сам, но никто не верил.
– У нас тут… обряд, – усмехнулся другой, с выбритым затылком и вырезанным ножом пентаграммой на коже. – Ты ж любишь обряды, поп?
Смех. Короткий, злобный.
– Мы знаем про Настю, – сказал третий. – Знаем, что ты молчишь. А ещё знаем, кто в подвале жил. Кто приходил по ночам. Ты думал, мы дети – значит, ничего не поймём?
И Настя… Настя тоже исчезла.Отец Михаил побледнел. Он действительно молчал. Потому что правда была страшнее, чем грех. Потому что однажды, среди ночи, он слышал пение – не церковное. И видел огонь в старом овраге за кладбищем. В селе давно шептались, что после того, как закрыли клуб и развалился совхоз, в подвале старой школы собираются «они». Сатанисты. Мол, режут животных. А однажды пропал человек. – Вы не понимаете, с чем играете, – прошептал он.
– А ты, батюшка, уже играл, – ответил рыжий. – И проиграл.
Один из подростков поднял бутылку. Запах бензина ударил в нос. Кто-то щёлкнул зажигалкой.
Церковь вдруг показалась не домом Божьим, а гробом.
И Отец Михаил почувствовал – сегодня либо он заговорит, либо Бог должен будет это сделать сам.
Они стояли у порога, почти касаясь его дыхания. В глазах – огонь, в руках – бензин, за спиной – тьма, которая дышала вместе с ними.
И тут, впервые за много лет, отец Михаил не стал молиться про себя. Он отступил внутрь, глубже, туда, где темнота была старее любой лампады.
Он закрыл дверь. Не на замок – на жест. Медленно, как если бы ставил крест на собственной судьбе.
