Сто километров мезозоя
(Фантастический рассказ)
1.
Генрих Райзе не был из тех, кого можно назвать авантюристом. В молодости он мечтал не о морях и джунглях, а о пыльных залах музеев, где кости шепчут о вечности. Его привлекало не движение, а неподвижность – каменные свидетельства давно исчезнувших жизней, застывшие в слоях времени, как муха в янтаре. Он предпочитал архивы археологических институтов шумным конференциям, и даже свои доклады читал ровным, бесстрастным голосом, будто стремился стереть самого себя, оставив только факты. В сорок он уже был автором «Энциклопедии мезозойской тишины», учебника, ставшего классическим. В шестьдесят – почётным членом Палеонтологического общества Европы, обладателем научных степеней и утомлённого взгляда человека, который видел слишком много фальсификаций и грантовой суеты.
Но за этой холодной оболочкой скрывался ребёнок, который когда-то всерьёз плакал над рисунком с упавшим бронтозавром. Генрих никогда не терял восхищения перед теми, кто ушёл – не просто вымер, а растворился в истории с таким величием, которое человеческой цивилизации и не снилось. Он знал, что никакая реконструкция не передаст запаха влажного папоротника под ногами гипсилофодона, ни один 3D-макет не даст ответа, как в точности двигалась шея апатозавра при кормёжке. И когда появился проект «Хроноскаф» – экспериментальная программа прыжка во времени, финансируемая под грифом государственной тайны, – Райзе, вопреки собственному характеру, подал заявку первым.
Он не мечтал изменить прошлое, не хотел брать с собой оружие или ловушки. Он хотел видеть. Хотел убедиться – хотя бы одним глазом – что его жизнь, посвящённая догадкам, не прошла напрасно. И главное – он хотел снова почувствовать удивление. Не перед цифрами или новыми находками, а перед самой реальностью – хищной, дымящейся, живой. Перед криком, способным заставить дрожать землю. Перед динозавром, который не был моделью. Перед настоящим прошлым.
Супруга Генриха, Ларэна, никогда по-настоящему не разделяла его страсти. Она жила рядом, как живут с людьми странных профессий – с терпением и лёгкой отстранённостью. Она не вмешивалась, не спорила, не задавала лишних вопросов, и в этом было больше любви, чем в громких словах. Иногда, сидя напротив него за утренним чаем, она с тихим изумлением смотрела, как он увлечённо листает снимки окаменелостей или бормочет что-то себе под нос, поправляя текст лекции, которую никто, кроме коллег, и не поймёт. В их доме не было споров, но и общего поля тоже не было – каждый жил в своей вселенной. И всё же она гладила ему рубашки перед выступлениями и клала в чемодан таблетки от давления, когда он уезжал на симпозиумы.
