Ну что же. Её звали Вера и ей было чуть за двадцать. Чуть раскосые глаза, удивлённо приподнятые брови, полные губы, частенько упрямо поджатые, как у капризной девочки. Тёмные волосы, длинные, недостаточно густые, но ухоженные. Тонкие пальцы пианистки, готовые подарить россыпь раскатистых гамм и напористых этюдов. У неё была в крови любовь к музыке, напоминающей водопады, и к водопадам, напоминающим о музыке. Тончайший музыкальный слух, жадное обожание книг, особенно о любви и приключениях, склонность к рисованию. Она пила из бокалов тончайшего стекла, и жила, открытая всему новому и неизведанному, что только могла взять от этого мира, читала книги и к двадцати четырём годам дистанционно получила два высших образования. В то же время соседи видели Веру лишь издали, да и то по вечерам, когда она бродила по саду возле огороженного высоким забором дома. Она всегда выбирала только ночные рейсы, гуляла только по ночным городам, ночь билась в её крови, словно тёмное море, и тёплыми волнами толкала изнутри…
Она любила путешествовать, и везде сухощавый бледный слуга, неизменно в тёмных костюмах, в тонких кожаных перчатках, носил за Верой единственный чемодан. Тот казался старым, как мир, винтажным, и на таможнях разных стран дивились, глядя на этакий раритет. Многие, увидав такой чемодан, шутили, что владелицей должна быть древняя старушка. А увидав изящную девушку в брючном костюме или элегантном платье, удивлённо смотрели – и на неё, и на слугу.
И только развернув паспорт, понимающе кивали и вкладывали туда квадратную бумажку с несколькими адресами клиник. Там слуга мог получить для неё законное пропитание. Он брал сразу несколько контейнеров, платил всегда новенькими банкнотами и неизменно вежливой улыбкой. Полагающиеся раз в неделю контейнеры бесплатного питания отдавались в фонд нуждающимся. У семьи Алий не было нужды пользоваться пособиями от государства!
В прохладном номере Вера ждала своего верного слугу, и он наливал ей бокал до краёв. Она слегка облизывала верхнюю губу алым язычком, стараясь не показывать нетерпение. Это ведь так неприлично и неаристократично! Она делала первый глоток быстро, чуть задыхаясь. Второй – уже спокойнее. А остальное смаковала, растягивая на целый вечер. И шла гулять – разглядывать узкие старинные улочки, яркие проспекты, ночные базары разных городов и городишек. Она купалась в ночных волнах разных морей и рек и чувствовала себя одновременно счастливой и одинокой.
Меренск показался Вере очень милым и по-провинциальному добрым. Здесь ощущалось веяние запада, в особенности Эйварии, но самобытность Раскеты всё же виделась Вере на каждом шагу. Да и вывески на языке, близком к эйварскому. Эврский и велический алфавиты мирно соседствовали повсюду. Как соседствовали старинные улочки и современные проспекты, широкие площади и переулки, где из окон стоящих друг напротив друга домов хозяйки могли перебрасываться утварью и бранными словами. «Эээдь! Дай-ка сали!» – в сумерках услышала Вера прямо над головой, и кто-то бросил из окна второго этажа на балкон напротив туго набитый мешочек. Зажигались фонари, начинал источать приятный аромат душистый табак, ему вторила более нежная ночная фиалка. Меренск производил впечатление мотылька, что летит на огонёк – хрупкий светлый город в сгущающейся ночи. Вере захотелось кружиться вместе с ним, танцевать на открытой веранде какого-нибудь ресторана из числа тех, что стояли на берегу реки с труднопроизносимым названием – Тевпр. Захотелось съесть что-нибудь вкусное, запить вином… Она выудила из сумки на боку телефон, почти не глядя ткнула в контакты – у неё не так-то много было кому звонить! И сообщила слуге, что в гостинице появится лишь перед рассветом.
