Тяжёлые свинцовые тучи заволокли небо над трущобами Парижа. Я шёл по неровно выложенным из булыжника мостовым, вдоль пустеющих улиц, мимо обветшалых кварталов парижских трущоб. Лишь изредка меня обгоняли случайные повозки, заехавшие сюда не иначе как по ошибке. Сами улицы были совершенно безжизненны. Уродливые трещины в стенах разваливающихся домов напоминали морщины умирающей старухи, готовой испустить последний вздох.
Полил сильный дождь, и я поспешил как можно быстрее оказаться в тёплом и сухом месте. Над моей головой нависал фасад дома, готовый обрушиться в любой момент. Разве можно здесь жить? Нет. Только существовать. Над замшелыми каменными стенами на ветру раскачивалась вывеска захудалого кабачка. «Отлично, – подумал я, – здесь можно пропустить пару кружек того пойла, которое парижане гордо именуют bièrebrune».
За деревянными замызганными столами, сидя на перекошенных скамьях, шумели и балаганили охмелевшие компании. Некоторых мужчин уже обхаживали ночные бабочки, бесстыдно подставляли свои шеи и груди под их ласкающие губы. Кто-то уже начал браниться, выясняя, чем один лучшего другого. Трактирщик лишь пустым взглядом обводил своё жалкое владение, механически потирая колотые бокалы. Звучали завывания скрипки, такие печальные и тягучие. А в такт им пела о несчастной любви молодая девчушка, фальшивя на каждой ноте.
Я прошёл за самый дальний столик кабака и заказал здешний напиток.
И думал о днях прошедшей юности. О днях, полных мечтаний и надежд.
Он был родом из провинции дальней. Не знал он там ни горя, ни тревог. Он maman своею был очень любим. До сих пор помнил её ласкающую нежную руку в непослушных вихрах его волос. Он был общителен и местной детворою обожаем. Бывало так: уйдёт он рано с утреней зарёй гусей гонять и лишь к обеду весь перепачканный соизволит появиться. Улыбаясь так открыто, весело, задорно.
– Базиль! Ну сколько можно? – мать спросила строго, уперев в полноватые бока свои руки.
– Простите. Я не хотел, – стыдливо мальчик говорил, низко голову склоняя.
– Умойся и обедать. Тебя скрипка заждалась, – с тяжёлым вздохом женщина проговорила, прекрасно понимая, что покорность сына лишь обман.
– Да, maman! – воскликнул весело мальчишка, умчавшись в комнату к себе.
