Утро выдалось солнечным и тёплым. Лупившие по крышам до середины июня дожди выдохлись, растратили мощь и до поры попрятались в небесных далях. Спокойные за погоду ласточки летали высоко, едва различимые с земли. Спешащие по делам горожане на ласточек не заглядывались, не доверяя их прогнозам погоды, упорно таскали в сумочках зонтики, судачили о пустяках, торопились на работу или с работы, грезили об отпуске… Короче, просто жили.
Сергею Сергеичу Воробьёву было не до ласточек, не до горожан. Он сидел в своей комнате, с рассвета стуча по клавишам старомодной печатной машинки, занятый необычным для рядового пенсионера делом – написанием сказок. Писатель из него тоже был необычный. В представлении многих людей, писатели должны сочинять ночью, когда затихает дневная суета, засыпают домочадцы, а свет настольной лампы, точно солнышко далёких земель, ведёт за собой в новые увлекательные путешествия. Заметьте, не вставая со стула!
Сергей Сергеич и здесь не соблюдал обычая большинства сказочников. Впрочем, сам пенсионер давно отсчитывал сутки не по местным часам. И многое, о чём писал в книгах, видел собственными глазами. Но об этом позже.
На окне, развернув длинные зелёные листья к солнцу, в пластмассовом горшке на вырост нежился фикус. Его длинная тень дотягивалась до печатной машинки, потом странным образом изгибалась, не повторяя очертания растения, а живя собственной жизнью. И всё для того, чтобы не отвлекать старого писателя, не заслонять белые буквы на серых клавишах.
Но Сергею Сергеичу не суждено было сегодня закончить начатую вчера главу. За окном раздался громкий «Мяв». Даже не касаясь лапами подоконника, прямо с земли до форточки долетела серебристая тень, и вот уже Григорий Палыч серым клубком вкатился в комнату, приземлился на стол и положил на колени старика конверт.
– Жди гостей, Сергеич, – промурлыкал кот, перебираясь на широкий подлокотник кресла и устраиваясь там поудобней. – Люська, дочка твоего племянничка, скоро нагрянет.
– Не нагрянет, Гришенька, а приедет погостить, – спокойно поправил кота старик, разворачивая письмо, хотя он и так знал его содержание. Оставалось надеяться, что двенадцатилетняя Люся Камаева не такой спокойный и нелюбознательный ребёнок, каким был её отец в детстве.
Григорий Палыч всем своим видом выказывал недовольство происходящим: серая с серебристым отливом шерсть стояла дыбом, более светлый кончик хвоста подергивался.
– Успокойся, Гришенька. Я уверен, вы подружитесь. Не будет же она тебя мучить и за усы дергать, – всё так же ласково продолжал писатель.
