Свеча догорала, но света не хватало. Марена думала, что это рубеж. В круге из мелких камней лежали горькие травы, свечи, белая ткань, запачканная кровью; ладонь отказывалась слушаться. Ветер принес запах сырой земли и копоти – не совсем то, что бывает в загробной сказке, а совсем реальный, густой запах дерева. Она сжала губы, выдохнула, и мир порвался.
Набережная выглядела иначе в XXI веке. Брусчатка – ровная, отшлифованная машинами и дождём. По краю реки ползли стеклянные фасады, неон мерцал в воде, камеры на углах ловко выхватывали отражения. Марена – в обгоревшей рубахе, с волосами, слипшимися кровью и влагой, – выпала из щели времени прямо на эту современность: холодный свет, трупный блеск рекламных панелей и одиночные прохожие, перемигивающиеся между страхом и толпой, которая не собиралась.
Она упала на колени. Камни под ладонями были чужды. Рана на шее пульсировала, как если бы кто-то пытался снова и снова открыть старую дверь. Кожа горела, но не от этого огня. Она дернулась.
Подходящие шаги. Сначала одиночные фоновые голоса, затем реплики: «Черт, она в крови»; «Кто-то вызвал скорую?»; «Полиция уже едет». Люди вокруг делали то, что делают в городе: отодвигались, доставали телефоны, снимали. Один подросток присел на корточки, не скрывая интереса и страха; телефон у него дрожал в руках.
– Алло? – кто‑то говорил в трубку. – На набережной, у часовни, женщина в старинной одежде, возможно ранена, нужна скорая и полиция. Да, сейчас.
Марена подняла голову. Лицо её было наполовину в тени; в глазах – не только страх, но и стариковская усталость, которую время не стерло. Она не знала слов, которыми говорят теперь. Звуки для неё были как неподходящая письменность: знакомые буквы в чужом алфавите.
Когда прибыла скорая, было уже холодно. Один из прохожих помахал им рукой, указывая на всполохи свечей, раскрошенные камни, подтёки крови, которые сушились под стеклянным небом. Парень-парамедик вытянул руки наружу, посмотрел, потом сразу прильнул к ней, проверяя дыхание.
– Дышит, но слабо, – коротко сказал он. В голосе не было ни восторга, ни ужаса – только работа.
Алексей подошёл позже, когда свет служебного автомобиля бросил на брусчатку резкие прямые лучи. Он был в куртке, с бейджем на груди и сдержанным, точным выражением лица. В его походке было мало спешки, но много внимания: он всегда сначала смотрел, потом думал, и только потом действовал – привычка, выработанная ночными дежурствами.
– Что у нас? – спросил он, и в этой фразе почти не было вопроса, только требование к фактам.
