Чтобы не стучать башмаками, Йохан прихватил их и спрыгнул на траву. Стопы леденяще обожгло росой. Мигом обувшись, он побежал в сортир (ради пробуждения ни свет ни заря пришлось выпить на ночь целый ковш воды!) и только потом огляделся, удивляясь как странно, непривычно выглядел двор на зыбкой границе между ночью и утром. Сразу и не признаешь, что неподвижно зависшее светлое пятно – просто полотенце на верёвке. А как таинственно блеснуло из травы… ведро с кабачками!
Он умылся из бочки у сарая и ещё немного постоял просто так, завороженный предрассветной тишью. Где-то далеко, в крайних дворах, визгливо тявкнул щенок – и снова тихо.
Небо только подумывало проснуться. У самого горизонта высветлилась нежно-голубая полоска, рябая от мелких тучек, но высоко над головой, под самой вершинкой небесного купола вовсю господствовали ночные светила. Месяц Фьёр зацепился тонким рогом за рыхлый, желтоватый, как шматок старого сала, месяц Сван. Их встреча бывает только раз в году, и никто не знает, когда она случится. Йохан счёл её добрым знаком. Да и удобно: всё-таки не по кромешной тьме шагать, пока солнце не встало.
Выйти надо как можно раньше. Если он спугнёт предрассветные сновидения матери, придётся объясняться, куда и зачем он собрался. Ему ли не знать, с каким укором покачает она головой? Вдобавок ко всему сегодня у них ночует тётка Тэтти, и уж та не ограничится молчаливым укором, раскричится на всё селение – Йохан, Йохан, тебе пятнадцать, когда же ты, остолопина, образумишься! Без подобного «одобрения» он как-нибудь обойдётся, а других ему, видит Охве Всеведущий, всё равно не получить.
Он скинул с крыши сарая котомку с лепёшками, яблоком и флягой воды. Над сараем сверкнули два холодных зелёных огонька, послышалось глухое фычание. Наверное, Пышка. Или соседская Сильва.
– Не фычи. Может, больше не увидимся! – вырвалось как-то само. И с чего только пришло на ум? Не на войну же он идёт, не на кулачные бои насмерть. Двадцать миль туда, те же двадцать миль обратно, вернётся ещё засветло. Вернётся – и услышит голос, которого не слышал целый год: привет, Йони! Йони… Так его называет один-единственный человек на свете. Раньше называл. Младший брат, Масми.
Конечно, Йохан понимал, что даже если всё получится, вряд ли брат выздоровеет сразу. Наверняка понадобится время. Но… если совсем-совсем на немножко, разве не может стать лучше и сходу?
Приступы падучей донимали Масми с младенчества. Знахарка говорила, с младенчеством они и уйдут, но годы шли, а его всё трясло. Трясло почти каждую декаду, сильно и страшно. Однажды он завалился на вилы и чуть не проткнул себе спину, а как-то прокусил язык и едва не захлебнулся кровью. И чем старше он становился, тем чаще мать сокрушалась, что недуг уже вряд ли отступит. «Угораздило же! Ладно герцог, он-то на вилы не опрокинется!». Поговаривали, что когда трясёт его светлость, карета стучит о мостовую, как дятел в осину.
