Меня разбудили грубым пинком в бок, и я едва успела открыть глаза, как железные пальцы вцепились в моё плечо.
— Подъём, грешница, — прошипел стражник, — его преосвященство не любит ждать.
Я хотела огрызнуться, но голова гудела от недосыпа, а спина ныла от жёсткой скамьи. Меня вытащили из камеры, даже не дав опомниться, и поволокли по длинному коридору. Каменные стены, тусклые факелы, тяжёлые двери с коваными петлями — всё сливалось в одно мрачное пятно.
Наконец мы остановились перед огромными дубовыми дверьми, украшенными резными ликами святых.
— Готовься предстать перед судом, — бросил стражник и толкнул меня вперёд.
Зал для аудиенций оказался просторным, но душным. Высокие своды, витражи, пропускающие тусклый утренний свет, и — в центре — массивный стол, за которым сидел сам епископ. Рядом с ним стоял тот самый священнослужитель, что арестовывал меня в лавке. Его лицо было непроницаемым, но в глазах читалось злорадство.
— Ну что, мадам Оргазинель, — епископ медленно поднял на меня тяжёлый взгляд, — вы понимаете, зачем вас сюда привели?
Я выпрямилась, чувствуя, как бархат платья, хоть и помятый после ночи в камере, всё ещё сидит на мне превосходно.
— Если бы понимала, ваше преосвященство, то давно бы уже потребовала объяснений, — ответила я, намеренно делая голос чуть слаще, чем нужно.
Священнослужитель фыркнул, но епископ лишь поднял руку, веля ему молчать.
— Вам вменяются развращение нравов, растление женщин Талии и осквернение священных устоев, — произнёс он, будто зачитывал погребальную молитву.
— О, какое страшное обвинение, — я притворно прижала ладонь к груди. — Только вот незадача: я не развращала, а просвещала. Не растляла, а помогала. И уж точно не оскверняла ничего, разве что чьё-то ханжеское самолюбие.
— Дерзкая! — священнослужитель аж подпрыгнул на месте. — Ваше преосвященство, вы только послушайте, как она…
— Я слышу, — епископ холодно прервал его. — Мадам, вы отрицаете свою вину?
— Конечно, — я рассмеялась. — Разве есть хоть капля вины в том, что женщины наконец-то узнали, как получать удовольствие? Или в том, что мужчины научились его дарить? Разве грех — счастливые семьи, где супруги не терпят друг друга, а наслаждаются?
— Вы сеете похоть! — вскричал священнослужитель.
— Нет, — я резко шагнула вперёд, и стражники невольно напряглись. — Я сею знание. А то, что вы называете похотью, это естественная часть жизни. Или вы, ваше преосвященство, считаете, что бог создал женщину лишь для страданий?
Епископ нахмурился, но ответить не успел.
— Довольно! — священнослужитель выхватил из-за пазухи свиток и развернул его с театральным взмахом. — По решению священного суда мадам Оргазинель приговаривается к ста ударам палками, публичному бритью головы и изгнанию из города!
