Говорят, порой на смертном одре жизнь проносится перед глазами за считаные секунды. Дескать, незримые ангелы погибели успевают показать уходящему яркие моменты, заставляют заново прочувствовать. И где-то испытать сожаление и боль, а где-то радость, восторг, любовь.
Умирающий праведник сразу отправляется в рай, минуя чистилище, если на границе небытия существо наполняется счастьем. Ну а грешник обречен подыхать с чувством ущербности и грусти от незавершенных дел, раздираемый тяжестью зла, что совершил ранее.
О первом рассказывают поэты и пьяницы в кабаках. О втором – проповедники на утренних службах. И вполне вероятно, что правы и те и другие. В нашем безумном мире возможно все, и не мне судить, что есть истина, а что ложь.
Как минимум так я думал ранее.
Здесь и сейчас, сидя на холодном полу недостроенного храма на одном из нижних уровней Тары, я начал подозревать, что врут все. Умирающим плевать, ничего не чувствуют. Разве что боль и смутное облегчение оттого, что страдания уходят, пусть и вместе с теплом собственного тела, дыханием. И если вспыхивают какие-то картинки, то осмыслить их тухнущий разум уже не способен.
Нет, жизнь пролетает перед глазами у тех, кто находится рядом. Именно они обречены испытывать муки, что не успели чего-то сделать, сказать нечто важное близкому, – обречены испытывать отчаяние, сожаление и невыносимое бессилие.
Эта простая, но от того не менее поразительная и яркая мысль, казалось, прошила меня насквозь, как разряд электричества. Кровь мучительно громко ударила в ушах, а мир разделился на отдельные фрагменты-осколки. Тонкий звон наполнил сущее, и возникло странное ощущение раздвоения.
Я по-прежнему сидел на коленях, чувствовал холод и сырость, впивающиеся в кожу мелкие камешки, дурноту от недостатка кислорода в рукотворной пещере, горячую кровь друга на руках. Но вместе с тем витал где-то под потолком и зрел все вокруг, будто со стороны, видел сам себя – стройного мужчину средних лет, одетого в куртку из прорезиненной ткани и такие же брюки, ботинки на толстой подошве. С бледно-карими до желтизны глазами, в которых сейчас плескалась растерянность и злость, резкими чертами лица, непокорной светлой шевелюрой…
Багровые отблески проникали сквозь арку входа и резали тьму болезненными лучами. Блики и тени ложились на лицо мазками краски, делая черты почти незнакомыми, уродливыми и гротескными. Скользили и по грубо обработанным стенам в следах сколов и щербин, глубоких трещин, блестели на рукояти кортика, отвоеванного у Олсандера Мак-Кейна и его двоюродного брата Симаса.
