Конечно, вот повесть.
––
Алексей и невидимая граница
Город был серым. Не от дождя или времени суток, а от самой своей сути. Серый бетон, серый асфальт, серые лица людей, спешащих по своим серым делам. Алексей шел по этому серому миру, чувству себя цветным пятном на черно-белой фотографии. И это его не радовало. Скорее, пугало. Он был не на своем месте.
Его звали Алексей Петров, и он был простым человек. Работал мелким клерком в конторе, которая занималась чем-то непонятным, но очень важным для экономики. Перекладывал бумаги с места на место, составлял отчеты, которые никто не читал, и пил кофе из пластиковых стаканчиков. По вечерам он писал стихи.
Стихи рождались из ничего – из трещины в асфальте, из крика одинокой вороны на подоконнике, из далекого гула поезда. Они были тихими, как сам Алексей, и такими же полными непонятной тоски. Тоски по чему-то настоящему, по счастью, которое он не мог определить, но чье отсутствие чувствовал каждой клеткой.
Счастье для него было не сияющей вершиной, а скорее, теплым, ровным светом где-то за горизонтом. Он знал, что оно есть, потому что иногда, в редкие мгновения, его краешек касался души Алексея. Например, когда он ловил первый луч солнца после бессонной ночи или слышал смех ребенка во дворе. Но эти мгновения таяли, как дым, и снова наступала серая реальность.
А потом приходила Глубина.
Он сам так это называл. «Я ухожу в Глубину». Это не был запой в классическом понимании. Это был ритуал. Бутылка дешевой водки, одиночество в его однокомнатной «хрущевке» и полное погружение в пучину собственного сознания. Иногда, очень редко, он заменял водку парой граммов сушеных мухоморов. Эффект был похож, но мухоморный трип был более честным, более психоделическим. Водка же была тупым и жестоким ключом от тех же самых дверей.
Под водку мир не просто менялся – он трескался по швам. Стык между стеной и потолком в его комнате превращался в линию разлома мироздания. За ним что-то было. Что-то огромное и безразличное. Он садился напротив этого стыка и смотрел, смотрел часами, пытаясь разглядеть суть вещей. В эти моменты его стихи становились другими – не тихими и тоскливыми, а резкими, обрывистыми, полными онтологического ужаса.
Мир – это шов на лице Бога,
Сквозь него сочится свет.
А мы – лишь бактерии в этой ране,
Которых еще не стерли.
Он понимал, что это болезнь. Что он пытается лечить душевную боль ядом, надеясь, что яд и боль уничтожат друг друга. Схема была проста и идиотически гениальна: водка против депрессии. Но очень скоро схема перевернулась, вывернулась наизнанку, как и все в его жизни. Он стал использовать депрессию как оружие против водки. Он погружался в тоску намеренно, доводил себя до отчаяния мыслями о бессмысленности бытия, чтобы потом иметь моральное право напиться. Депрессия становилась оправданием. «Мне так плохо, что я просто обязан». А на утро, в состоянии жуткого похмелья, когда мир звенел и обжигал, он снова чувствовал то самое дно – и это давало ему странную силу, чтобы продержаться до вечера. Это был порочный круг, маятник, качающийся между физическим и духовным страданием.
