Конец декабря – это особенная порода дерьма. Все эти праздничные огоньки на улицах кажутся дешёвым гримом на лице старой, уставшей шлюхи. Всё это «веселье» давит, как сырой бетон на груди. Поэтому я засунул в машину свернутый трубой плед, пару бутылок дешёвого виски, пачку пуэра, который по виду и запаху напоминал опилки из конюшни, и укатил из города. Куда? На дачу. Не ту дачу, с шашлычками и смехом детей. Моя дача – это старый, покосившийся сруб, купленный за гроши у таких же отчаявшихся, как я. Место, куда приезжают не жить, а тихо сгнивать.
Идеально.
Дорога была пустой и злой. Снег бил в лобовое стекло, как мелкая картечь. Радио ловило только хрип и вой – то ли эфирные помехи, то ли само отчаяние, витающее в эфире под Новый год. Я не жалел бензина. Чем быстрее я окажусь в этой каменной гробнице, тем лучше.
Приехал уже в сумерках. Дверь скрипела так, будто её пытали. Внутри пахло холодом, плесенью и пылью – запах забытых надежд. Я не стал включать свет. Зачем? Чтобы увидеть паутину в углах и пятна сырости на обоях, которые отклеились, как старая кожа? Я бросил вещи на пол и первым делом пошёл к камину.
Развести огонь – вот это была задача. Ритуал. Поленья были сыроваты, газеты лежали с прошлого сезона. Я скомкал несколько листов, сунул под растопку, чиркнул спичкой. Огонёк был жалким, трусливым. Я подышал на него, подложил щепок, потом осторожно – полешек. Он чадил, хватался за жизнь, отказывался разгораться. Как и всё в этом мире. Но я упрям. Я сидел на корточках, подкладывал, раздувал. Наконец, с глухим потрескиванием, пламя схватилось, стало лизать чёрное нёбо камина. Жара почти не было, только свет – пляшущие тени на стенах. Теперь можно было жить. Вернее, доживать.
Следующий ритуал – чай. Я достал закопчённый чайник, налил воды из привезённой канистры, поставил на огонь. Пока она закипала, я нашёл глиняную чашку с отбитой ручкой, насыпал туда своих тёмных, скрученных листьев пуэра. Они пахли землёй, погребом, чем-то древним и бесполезным. Вода закипела. Я залил, ждал, пока этот болотный настой приобретёт цвет старой крови. Первый глоток был горьким и терпким, как правда.
Идеально.
Потом я достал из сумки стопку бумаги. Это был он. Роман. Два года жизни, два года вымучивания слов, попыток выскрести что-то стоящее из собственного нутра. Шесть сотен страниц забальзамированного страха, злости и скуки. Его никто не читал. Три издательства вежливо отказали, четвертое просто не ответило. Он лежал на столе мёртвым грузом, самым дорогим и самым ненужным предметом в этой конуре. Символом полного и окончательного провала.