Монотонно сыпался с неба дождь.
Несчастными сиротками жались друг к дружке мокрые листочки, тяжелели, шлепались с повисших ветвей, сбивались в кучу и уплывали в потоках грязи в канализацию. Бесследно там исчезали.
Темно как в бочке, и так же гулко. Вдалеке мигал фонарь, выхватывая мокрые комки шерсти, шнырявшие по дороге.
Тоскливый взгляд кошки и голодный скулеж стаи псов. Шуршание из близкого подвала; крысы, что ли, подбирают хвосты по трубам, чтоб не намокнуть. Прохожие все попрятались, за последний час ни одного человека не показалось на улице, ни с зонтиком, ни без него. Скорее всего, причина в позднем вечере (когда сидят за чашечкой чая). В холоде. В сырости, будь она неладна.
Янжи́н сунула руки под мышки и опять приникла ухом к щели между рамой и стеклом, надеясь, что шторы достаточно плотные и ее не выдадут.
Там, в тепле, засыпала девочка. В кровати, которую охраняла настоящая велюровая армия игрушек, а за изголовьем стояли ряды книг, ни одна из которых не была куплена в магазине; Янжи́н любовалась ими иногда. Днем, когда украдкой могла заглянуть в окно, а сама спальня освещалась дневным светом.
Сейчас же там хозяйничал старый Тумэр, проводя время с драгоценной внучкой, которая ему, в общем-то, не светила никак, потому что сыном обзавелся нечаянно, а узнал о нем и того позже, когда парень жениться собрался. Всех сплетников городка старый вор держал в напряжении, пока не признал его. А наследник и не думал сопротивляться – отец так отец. И все к лучшему, вздохнул мэр Айлу-Дахана с облегчением, проблем меньше, а так устроили бы войну за сбережения одинокого старика.
Янжин с досадой подумала, что кому-то с дедом повезло больше. Ей так точно досталось все самое ненужное: что родители, что родители родителей, что наследство от них.
Поджала губы. Длинные косы намокли и оттягивали затылок. Голос старого вора продолжал ворковать, оживляя и быль, и легенды, возможно, приукрашенные, капельку правдивые.
– Чем ниже, тем сильнее приступы страха…
По правде говоря, считала, что это была неподходящая для ребенка сказка, что не помешало прижаться ближе к стене в боязни упустить хоть слово. Ей нравилось так подслушивать, любила живой звук, а не его эхо, разрушающее слух.
Во всем виноват дед, подумала. И, запрокинув лицо к небу, выдохнула бессильный гнев, чтобы послушать дальше сказителя, умело плетущего нити, вытягивающего из одного мира, промозглого и неприветливого, и погружающего в другой, в котором нет капель, отскакивающих от козырька, попадающих на шею и затекающих за воротник; нет вздрагиваний от холода и давно ставшей влажной куртки, нет голодного живота и коченевших рук, сжимающихся в поисках тепла. Одно лишь затаенное волнение в ожидании продолжения.
