Двор.
Тишину деревенского вечера вспорол треск двухтактника. Honda Gyro Canopy – коробка на колесах с крышей – подкатила к калитке дома попа и замерла. Безымянный выкрутил газ до упора. Мотор взвыл в последнем усилии, кашлянул сизым дымом и заглох. Наступила тишина, густая, как сметана. Только где-то вдалеке каркала ворона, да скрипел флюгер на коньке крыши.
Дом был обычный. Не богатый, не бедный. Бревенчатый сруб, давно не крашенный, нижние венцы потемнели от времени и сырости. Крыльцо покосилось на один бок. Во дворе – следы детской возни: самодельные качели из покрышки, забытый мяч, песочница с торчащей лопатой.
На крыльце, опершись о косяк, стоял отец Арсений. Обычный мужик лет пятидесяти. Стрижка "под горшок", седина на висках. Лицо – не иконописный лик, а лицо крестьянина: широкое, скуластое, с глубокими морщинами у глаз и рта, как борозды на вспаханном поле. На нем – поношенная ряса темно-синего сукна, местами вытертая до блеска, на локте – аккуратная заплатка. Рукава закатаны, открывая крепкие, жилистые предплечья. Взгляд – не гневный, не святошеский, а усталый и теплый, как вечернее солнце в августе. За его спиной, из открытой двери кухни, лился свет и доносился запах свежеиспеченного хлеба и топленого масла.
– Вечер добрый, – сказал он, не повышая голоса. – Сейчас впущу..
Из дома донесся визгливый крик:
– Пап, он опять меня стукнул!
Арсений обернулся, не меняя позы:
– А ты не дразнись! И оба – марш руки мыть! Ужинать будем!
Крик был не злым, а резким, как хлопок бича, чтобы приструнить разбушевавшихся жеребят. Он обернулся к гостю, кивнув на сени: – Холодильник окаянный. Поломался. Морозилка теплая, как парное молоко. Мясо протухает – пропадет добро.
Безымянный слез с мопеда. На боку Gyro, криво, черным маркером было выведено: «Ом Мани Падме ХУЙ». Он вынул из кофра брезентовую торбу, тяжелую, с характерным лязгом железа внутри. Под расстегнутой курткой мелькнула грязная черная футболка. На груди – выцветший, в трещинах и масляных пятнах, рисунок: черный лотос, а в его сердцевине – ярко-алая, как свежая рана, стилизованная буква «А» анархии.
– Починим, – коротко бросил Безымянный, хриплый голос звучал, как скрежет гравия.
Кухня.
Кухня встретила их уютным, жилым хаосом. Не бедность, не роскошь – просто жизнь большого семейства. На столе – неубранные тарелки с крошками, кружка с недопитым чаем. На подоконнике – банки с закатками: огурцы, помидоры, варенье. У печки – корзина с картошкой. Пол был усыпан фломастерами и листами бумаги с кривыми детскими рисунками. Посреди кухни, на старом половике, сидела девочка лет пяти, упоенно кормя куклу из игрушечной тарелочки. В углу, накрытый чехлом, стоял компьютер – явно для старших детей. Запахи смешались: свежий хлеб, парное молоко, печенье, и подспудно – сладковатый, тревожный запах горелой проводки.
