Пустыня А'раки не прощала никого. Она была не просто местом – она была живым существом, равнодушным и жестоким. Солнце, огромная раскалённая докрасна сфера, выжигало всё до тла. Воздух колыхался над раскалёнными песками, дрожащий и обманчивый, как мираж, что лишь глумился над надеждой. Здесь не пели птицы, не жужжали насекомые. Царила оглушительная тишина, прерываемая лишь шелестом песка, пересыпаемого ветром, да скрипом сапог по раскалённому гравию.
По этому маршруту смерти брела группа из пяти человек. Их некогда прочные одежды – кожаные доспехи, походные плащи из грубой ткани – теперь представляли собой лохмотья, выцветшие под палящим солнцем и истёртые песчаной бурей. Пыль въелась в кожу, покрывая её серым налётом, сквозь который проступали трещины и язвы от жары. Губы были распухшими и кровоточащими, глаза впавшими и горящими лихорадочным блеском. Они шли, почти не поднимая ног, волоча их по песку, и каждый вдох обжигал лёгкие.
– Ещё… немного, – хрипло просипел их предводитель, Горм, опираясь на сломанное копьё. Но это была ложь, и все это знали. Воды не было уже два дня. Следующей ночи они бы не пережили.
Их взгляды были пусты, сознание плавилось в жаре. Они уже почти смирились с мыслью, что станут очередными безымянными костями, что песок занесёт за пару часов.
И тут они увидели его.
Сидевший на корточках у одинокого кактуса-цереуса, он поначалу показался им ещё одним камнем, наваждением умирающего разума. Но камень пошевелился.
Это был человек, вернее, его подобие. Его одежда была не лучше их – рваный балахон, больше похожий на тряпьё. Лицо, скрытое глубоким капюшоном, было истощено до крайности, кожа на руках, сжимавших колени, натянулась так, что проступал каждый сустав, каждая косточка. Он дышал медленно и прерывисто, всем своим видом говоря о такой же агонии.
Горм сделал хриплый предостерегающий звук, но его спутники уже замерли, глядя на призрака в пустыне.
Незнакомец медленно, с невероятным усилием поднял голову. Из-под капюшона на них глянули глаза, такие же мёртвые и выжженные, как и сама пустыня. Казалось, в них не осталось ни мысли, ни жизни. Он не просил помощи. Он, казалось, был её олицетворением.
И тогда человек поднял руку. Дрожащую, иссохшую. Он протянул её не к ним, а к колючему, сморщенному от зноя кактусу.
И мир перевернулся.
Воздух затрепетал. Тишину разорвал тихий, влажный хруст. Пальцы незнакомца даже не коснулись растения, но его толстая, покрытая шипами кожица вдруг сморщилась, побелела и… пошла трещинами. Из этих трещин не сочилась, а хлынула вода. Чистейшая, прозрачная, сверкающая на солнце, как расплавленное серебро. Она текла по его руке, смывая грязь, капала на раскалённый песок с шипением, но не испарялась, а собиралась в дрожащую, идеальную сферу, висящую в воздухе.
