– А что бы ты сделал, если бы получил, скажем, миллион денег? – спросил Абрафо.
– Если я получу миллион денег, то построю стриптиз-клуб, в котором будут плясать совсем голые девушки. Люблю голых девушек.
– Выходит, ты всех девушек что ли любишь, Кифару?
– Чёрных меньше. Они никогда не бывают совсем голыми. Белые лучше.
Они лежали на ржавой после дождей крыше школы и грелись под лучами высокого полуденного солнца.
Оба уже ходили в третий класс.
Абрафо было одиннадцать лет, Кифару – девять, однако он выглядел старше и часто знал о жизни больше своего закадычного друга. Абрафо оставалось только удивляться и восхищаться.
Особенную взрослость Кифару в глазах сверстников придавал его ууме, который, говорят, и послужил причиной такого странного даже для этих мест имени. Когда он только-только родился, и отец взял орущего сына на руки, все присутствующие увидели, что его ууме непобедимо торчит, как рог носорога. Вот отец и прозвал его «Кифару» – носорог.
Школа, на крыше которой они лежали, мечтая о миллионе и девушках, находилась на окраине города.
Город назывался Катикати, что в переводе с суахили так и означает – «центр». А всё потому, что Катикати раскинулся в самом центре их острова Кисивы. Был он, конечно, не городом в обычном понимании этого слова, а скорее деревушкой средних размеров, однако остальные деревушки на Кисиве выглядели ещё меньше, поэтому Катикати считался городом, а заодно и столицей Кисивы. Причём уже не острова, а всего государства, которое тоже так и назвалось – Кисива.
Островное государство Кисива умудрилось оказаться не только чуть ли не посреди озера Ньянза, которое открывшие его европейцы в своё время назвали озером Виктория, но и на перекрестии владений Уганды, Кении и Танзании. Все три страны за воды озера и тамошние острова постоянно спорили. Когда споры почему-то стихали, все снова хотели дружить, и тогда сыпались предложения дать озеру Ньянза какое-нибудь общее название. Общее, то есть на языке суахили, который худо-бедно, наравне с родными, знали тут все. Названия получались обычно совершенно дурацкие вроде Ухуру, что означает «независимость», или Ширикишо, что означает «союз», или даже Умоджа, что переводится как «единство». Ни одно, разумеется, не прижилось, и озеро продолжало оставаться Ньянза, то есть «озеро».
В третьем классе Абрафо и Кифару с удивлением узнали, что их остров, оказывается, не всегда принадлежал сам себе. Когда-то давным-давно им безраздельно владела Танзания. Однако лет за пятьсот до рождения обоих в Танзанию пришли носатые португальцы, которые разом захватили чуть ли не все портовые города и занялись работорговлей. Местным неграм и арабам это не понравилось, они подняли восстание, прогнали португальцев и стали заниматься работорговлей сами да с таким размахом, что многие земли Танзании полностью обезлюдили. Этим воспользовались шустрые кенийцы, проникшие на Кисиву, но не успевшие покорить островитян, как погрязли на материке в междоусобные войны и были вынуждены убраться восвояси, уступив остров выходцам из Уганды. Те прожили на Кисиве недолго, подхватили какую-то болезнь, незнакомую местным, помучились и чтобы окончательно не передохнуть, тоже ретировались, продолжая, однако, владеть островом на расстоянии, то есть чисто формально. Раз в год на Кисиву являлся представитель правительства Уганды, с кучей всяких предосторожностей пробирался в Катикати, имел там разговор со старейшинами, подписывал всякие важные бумаги, громко выступал на главной площади перед посмеивающимся народом и тихо исчезал. Когда он и вовсе перестал являться, поползли слухи, что Уганде и тамошним королям – кабаке – не до их острова, поскольку их самих покинули – по крайней мере, официально – британские колонизаторы, и теперь Уганда снова превратилась в сложный союз пяти королевств: Буганда, Торо, Буньоро, Бусога и Рвензуруру. А это означало внутренние распри и постоянную борьбу за главный трон, по сравнению с которым какой-то клочок земли посреди огромного озера – лишняя головная боль, причём теперь уже неизвестно чья именно.
