День в Артстуссе был не более чем концепцией, академическим термином для обозначения периода между двумя ночами. Он не нес света, лишь разбавлял тьму до состояния мутной серой взвеси, в которой тонули шпили готических новостроек и бетонные ребра бруталистских жилых блоков. Для Повиллиана, впрочем, и эта уступка небу была излишней.
Его мир, настоящий и единственный имеющий значение, светился собственным холодным светом. Это был архипелаг из трех мониторов, раскинувшийся на широком, испещренном царапинами столе. Центральный, самый большой, был океаном кода. Строки символов, выровненные с маниакальной точностью, текли по нему сверху вниз – упорядоченная, предсказуемая вселенная, где каждый оператор if и каждый цикл for подчинялись незыблемой логике. Слева, на вертикально развернутом экране, ползла документация и логи системы – сухой, безэмоциональный отчет о жизни цифрового организма. Справа, на третьем, мерцали графики загрузки процессора и сетевой активности – кардиограмма его личного бункера.
Повиллиан, которого в редких онлайн-чатах знали как Лиана, сидел в глубоком кресле, чья экокожа давно потрескалась, обнажая желтоватый поролон, словно незаживающая рана. Его пальцы, длинные и бледные, порхали над механической клавиатурой. Громкие, отчетливые щелчки клавиш были единственной музыкой, которую он допускал в свою жизнь днем. Это была симфония его контроля. Щелк-щелк-щелк – команда принята. Щелк – переменная объявлена. Клац – функция выполнена. Безупречно.
Рядом с клавиатурой, на резиновом коврике, стояла большая пачка картофельных чипсов с едким запахом химического сыра. Он закидывал их в рот, не глядя, механическим движением, почти не ощущая вкуса. Это было топливо, не более. Пальцы, испачканные в оранжевой крошке, оставляли жирные следы на клавишах Shift и Enter, но его это не волновало. Этот беспорядок был частью системы, контролируемый хаос. В отличие от того, что творился за окном.
Окно было врагом. Порталом в мир, который он презирал. Поэтому оно было занавешено плотной шторой из черного блэкаута, настолько тяжелой, что, казалось, она поглощает не только свет, но и звук. Лишь в одном месте, у самого пола, ткань слегка отошла, пропуская внутрь тонкий, как лезвие скальпеля, луч серого дневного света. В этом луче лениво кружились пылинки, единственные свидетели течения времени в застывшем воздухе комнаты.
Если бы этот луч мог путешествовать, он бы осветил убогость и функциональность жилища. Кровать в углу была просто кучей серого одеяла на матрасе, брошенном прямо на пол. Никаких рамок, никакого изголовья. Сон был вынужденным отключением, а не отдыхом. У стены громоздились стопки книг: не беллетристика, а тяжелые, фундаментальные талмуды по теории алгоритмов, архитектуре ЭВМ и сетевым протоколам. «Искусство программирования» Кнута лежало сверху, раскрытое на главе о сортировке.
