Варвара еще выискивала наилучшую кандидатуру, как вдруг…
– Я хочу!
Все оглянулись на вскочившую с моей руки Клару.
Потрясенная собственной дерзостью, она конфузливо топталась у всех на виду, сжавшееся тельце исходило пупырышками, а главную девичью драгоценность прикрывали белые от напряжения ладони. Прикрывали от меня. Боже ж мой, опять. После всего, что творилось буквально только что, после разговоров глазами и телами – настолько откровенных, что в прошлые века в конце прозвучало бы «Теперь я должен на ней жениться»…
Расположившаяся на моих ногах Варвара осведомилась с видом бывалого перестраховщика:
– Ты серьезно?
Еще бы. В это не верилось никому. Самой Кларе, видимо, тоже не верилось. Поспешно выпихнутое «да» попыталось развеять свои и чужие сомнения. Мысли и тело поплыли, и, механически переставляя ноги, царевна выдвинулась на позицию.
Варвара приподнялась на коленях, и ее лицо оказалось вровень с лицом вставшей рядом миниатюрной практикантки. Никто бы не сказал, что они учились на одном потоке, а в преподавательницы более рослая и ненамного перегнавшая возрастом соученица произвела себя самостоятельно и совсем недавно. Разницу в сложении и мировоззрении подчеркивали выпиравшие особенности: одни – мило маленькие, упругие, доверчиво выставленные – застенчиво ежились под привлеченным вниманием, другие нагло попирали пространство и замахивались на время, не желая терять его в одиночестве. На те и другие со всей гаммой чувств, от флегматичной отрешенности до восторженного любопытства, многоглазо косились такие же элементы организмов прочих царевен. И чем больше размер, тем грустнее был взор, опускавшийся все ниже и ниже.
А я смотрел глазами. И не мог оторваться. Так жертва безропотно глядит на палача, даже превосходя его в силе. Палач не воспринимается как человек, которого можно побить и от которого сбежать, он – рука судьбы, финальная черта, к которой привела жизнь. За чертой – небытие, страшное и сладкое, которое манит, но одновременно намекает: за точкой невозврата станешь другим, и прошлого не вернешь.
Жаль, что понимание этого приходит только к переступившим черту.
Где-то на периферии мыслительных процессов возник вопрос – до одури логичный и оттого неуместный из-за ухода в обобщающие сферы от происходившего конкретно со мной: почему взгляд упорно зависал на мягких выпуклостях – любых, что оказывались в поле зрения? Что именно заставляло взор останавливать бег и впадать в гипнотический транс? И неважно, с пипками округлости или с центральной ложбинкой, то есть передние они или задние. Лишь бы спелые и сочные. Впрочем, какая разница? Любые, вплоть до нулевых, лишь бы противоположнополые. Не играли роли ни диаметр пипок, ни форма, ни цвет, ни острота или ее полное отсутствие. Ни глубина ложбинки, ни длина, ни крутизна и красота окрестностей. Лишь бы ландшафт имелся и хоть немного освещался, чтоб быть найденным взглядом. На этом требования обезьяны, просыпавшейся в таких случаях в мозгу, исчерпывались. Огромные и мелкие, вздернувшие носы или, наоборот, с довольной усталостью поникшие, казавшиеся как невесомыми, так и неподъемными, белые, смуглые, загорелые, как только эти визуальные раздражители появлялись рядом – конец работе, физической и умственной. Мышцы и мысли останавливались, и глаза с упрямством истинного осла, на уровне генов сидящего в каждом мужчине вместе с упомянутой обезьяной, фокусировались на обнаруженном предмете. В мире миллиарды людей, у половины из них имеются такие вот, как перед глазами, особенности, которые, если судить трезво, вовсе не особенности, а норма. Мужчины же при их появлении спотыкались на ровном месте, спотыкаются и спотыкаться будут. Где тут логика? Почему эти круглые штучки, которых у меня нет, не дают покоя одним своим присутствием? Это потому, что их нет у меня?
