«Один мудрый искусник создал замечательную машину со сложным устройством. Он хотел лишь одного: чтобы тот, кто взглянет на эту машину, познал мудрость её создателя и непременно понял его суть. Человек, вглядывающийся в устройство машины, решит поначалу, что в ней есть множество лишних не связанных между собой деталей, как будто попавших в нее случайно и не приносящих ни пользы, ни вреда. А потому он будет присматриваться лишь к тем частям, которые, на первый взгляд, кажутся основными. Само собой, следуя такому подходу, человек никогда не поймет истинной мудрости машины, ибо не охватит взглядом всего механизма и допустит множество ошибок в своих выводах. В результате, он лишь посмеется над замыслом машины и ее устройством, заявив, что если бы ее создавал он, то сделал бы это лучше. Ведь конструкция машины представляется ему неисправной.
Пойми же, что тот, кто наделен разумом, ничего не сделает попусту, т.е. бесцельно. Лишь неразумный может сделать что-то просто так, чтобы затем отбросить результаты содеянного. Ведь у него нет причин для наблюдения за выполнением действия, поскольку оно не преследует никакой цели. Зачем же ему наблюдать? Но если он большой глупец, то ему представляется, будто он наблюдает за выполнением действия, хотя оно и бесцельно. А потому, если взглянуть на устройство природы, разве можно подумать, что ее механизм и многочисленные части представляют собой цель без провидения?..»
Бааль Сулам «Плод мудрости».
Пламя неистово порывалось вперёд, и с каждым мгновением, с каждым новым вздохом оно всё сильнее и безудержнее ускоряло темп своей пепельно-алой игры на выживание, при этом ни на миг не прекращая с треском и азартом завоёвывать всё новые и новые цели. И хмелея от своих же собственных языков, от своих же жгучих порывов, что так безумно и так сладострастно опоясывали весь тот белый свет, пламя отправляло в небытие абсолютно всё, что стояло на пути. И поражая мир жаром, грацией, изгибами огонь, в своём низменном танце то и дело, всё пытался войти, ворваться, влететь в историю. Вписаться в тот шлейф вечности, в тот будоражащий поток людских воспоминаний, что чуть позднее, наверняка, с важностью и долей горечи будут обязательно сулить о том пламени, как о некой главной причине каких-то там последующих событий.
Вторая половина ХVII века и без того охотно баловала Англию рядом крупных потрясений, но одно дело, когда будь то мятеж, пожар или огонь души – это учесть всего королевства в целом, а другое дело, когда вся подобная череда событий происходит в одной отдельно взятой жизни. Тот пожар случился зимой 77-го года, да, и признаться, он не был каким-то масштабным и глобальным, скорее это был частный, почти даже рядовой случай но, тем не менее, сгорело всё…, всё, что только могло гореть. Огонь не спрашивая, аннигилировал всё, что было так сподручно, привычно, а главное, дорого хозяину, неизменному постояльцу этого доверху забитого всевозможным хламом жилища, по крайней мере, так это выглядело со стороны. Являясь резидентом Тринити-колледжа, профессор кафедры математических наук Сэр Исаак Ньютон в преддверии нового года был едва ли в силах. Ведь на протяжении последних нескольких лет его голова, его особое нестандартное мышление регулярно соприкасались с плеядой волн, и волны те носили непросто траурный характер и какие-то там поверхностные расстройства, а имели они, уж куда более глубокие и горестные амплитуды, нежели самые обычные стечения обстоятельств. И каждая новая лавина того смутного периода являлась ему как некая наглядная гильотина, которая нагло и без устали, скрежа, каждый раз срывалась и с диким грохотом где-то рядом падала вниз, как бы иллюзорно и шутливо давая о себе знать. Тогда вначале, тот самый первый его удар пришёлся на затяжной период майских гроз, и был он пережит профессором крайне болезненно. С того времени на его сердце, во всём его мироощущении оставался незаживающий рубец невиданной тоски. Те душевные мытарства Сэр Ньютон испытывал в связи с кончиной своего друга, коллеги и наставника – Исаака Барроу. Их связывала не только научная деятельность, хотя все их неформальные, а порой и вовсе конспиративные встречи были посвящены именно этому, они были связаны какой-то единой незримой нитью даже не смотря на то, что супротив они оба обладали совершенно полярными темпераментами. От такого траура Сэр Исаак Ньютон буквально терял землю под ногами, но на тот момент сезон игр смерти и несчастий только лишь начинал набирать обороты. В сентябре того же года из предельно узкого круга лиц, кого Сэр Ньютон без оглядки впускал в своё сердце выбыл ещё один человек – первый секретарь Королевского общества Генри Ольденбург. До какой степени Кембриджский профессор Исаак Ньютон был с ним близок, откровенен и взаимно искренен, если учитывать не только их официальные, завизированные письма, остаётся загадкой. Тогда, ещё в самом начале 70-х, Мистер Ньютон, благодаря своему изобретению – первому зеркальному телескопу «карманных» размеров, он внезапно стал известен в широких научных и правительственных кругах, также стал членом Королевского общества, где собственно и председательствовал Мистер Ольденбург. Но, как правило, внезапный массовый успех и наивность открытого творческого сердца – увы, вещи не совместимые. И лишь в общении с мудрым Ольденбургом Исаак Ньютон едва ли находил спасение от нескончаемых нападок бушующего шторма неприязненных взглядов и сумасбродной молвы, что тут же последовала после его прорыва. Сложно сказать, по каким параболам, да по каким кривым пределам психики тогда метался Ньютон, но к концу того же злополучного 1677-го года, его скулящую темень дополнил ещё и случившейся в его доме пожар. И, разумеется, после всего случившегося думать о чём-то трезво, и более того, что-то планомерно выполнять из ранее намеченных планов профессор Ньютон явно не мог. Лекции, мысли, цифры, тут же переживания, внешнее равнодушие, людская травля – были неотъемлемыми элементами, склонявшие его нутро к расстройствам и паранойи. Всё это безумие томно шло круг за кругом и на какое-то время оно даже зависло, обманчиво указывая как бы на дно этой чёрной полосы, но вскоре его накрыла наивысшая форма беды. Ко всему прочему, финальным аккордом всех недавно постигших его несчастий явилась внезапная весть о том, что тяжело, а главное неизлечимо заболела его мать. Ньютон прекрасно понимал, что его пребывание в общем потоке жизни ограничено каким-то невидимым футляром, что он в какой-то мере даже схож с той мышью, что когда-то бежала в его экспериментальных механизмах и крутила под собой колесо. Да, всё это бег на месте, причём бег по участку жизни с полной потерей опор под собой, размышлял он, перемежая весь этот анализ своего ментального кипения с воспаленными мыслями мира науки, также никогда не покидавшие его и без того тяжёлую голову. Где-то внутри, где-то там в глубине своих лабиринтов он ясно понимал, что это его «колесо» крутится куда-то не туда, что движется оно не просто в обратную сторону, и даже не поперёк какой-то общей дороги, а крутится оно просто не туда. Тем самым подобные заключения щедро подкармливали его неистовый страх, уверенно шедший с самого детства. А мучил он нисколько его внешнее бледное безмолвие, а ковырял он, как правило, его внутреннюю бездну. Пролонгированный страх того, что все его познания, выводы и озарения, что случились исключительно у него внутри, что все они попросту никому не нужны, что всё это тот же самый бег на месте, который с каждым годом неимоверно и безвозвратно тяжелит его существо. Да, Исаака Ньютона, как и прежде никто не понимал, а тут ещё и жизнь со своими событиями окончательно подводила к черте, Ньютон попросту был вынужден ретироваться на неопределённый срок, оставив на время кафедру и приостановив все активные восстановления некогда сгоревших его научных записей. Вообще практически любое восприятие реальности ощущалось им не более чем просто туман. Сплошь белый густой туман с редкими островками бреши, что изредка напоминали ему о людях в его окружении, о делах и о мире в целом. Сложно судить о человеке, когда тот всё время таковой, отрешённый и нелюдимый, сложно узреть в нём нечто болезненное и внутреннее, ведь для обнаружения его пропасти сердечной, ему как минимум необходимо являть миру свои эмоции и хоть какие-то переживания, которых у Ньютона ни в радости, ни в горести не наблюдалось. Или же необходимо было иметь друга, который всегда и без слов сможет всё понять, ощутить и даже быть может помочь, но так или иначе, все эти земные проторённые пути обходили его стороной, ну, или же он их сторонился, это было уже не столь важно. В тот мутный период было принято решение об очередной, вероятно, на этот раз более затяжной поездке Исаака Ньютона домой в родное поместье Вулсторп.
