Уравнение было красивым.
Дмитрий Сергеевич Ковалёв откинулся на спинку кресла и позволил себе редкую роскошь – просто смотреть. Не анализировать, не проверять, не искать ошибку в семнадцатый раз за последние трое суток. Просто смотреть на то, что он создал.
Три доски, покрытые его почерком – мелким, угловатым, с характерным наклоном влево, который преподаватели в московской школе так и не смогли исправить за десять лет. Меловая пыль на пальцах, на рукавах серого пиджака с заплатами на локтях, на полу – везде. Ковалёв вдохнул её сухой, чуть царапающий горло запах и подумал, что это, наверное, запах истины. Или, по крайней мере, той её части, которую человеческий разум способен ухватить.
Финальное уравнение занимало нижний правый угол центральной доски. Вокруг него – хаос промежуточных выкладок, зачёркнутых тупиков, стрелок, ведущих в никуда. Но само оно было чистым. Лаконичным. Неизбежным.
– Ну вот, – сказал он вслух по-русски, обращаясь к пустому кабинету. – Вот и всё.
За окном догорал калифорнийский закат – оранжевый, розовый, возмутительно оптимистичный для того, что только что произошло в этой комнате. Ковалёв никогда не привыкнет к этим закатам. Тридцать два года в Америке, а он всё ещё скучал по серому московскому небу, по честной хмурости, которая не притворялась, что мир прекрасен.
Мир не был прекрасен. Мир был математической структурой, подчинявшейся определённым законам, и Ковалёв только что доказал кое-что очень неприятное об этих законах.
Он встал, разминая затёкшую спину, и подошёл к окну. Кампус Калифорнийского технологического института раскинулся внизу – аккуратные дорожки, стриженые газоны, студенты с рюкзаками, торопящиеся куда-то по своим студенческим делам. Никто из них не знал. Никто из них даже не подозревал, что в этом кабинете на третьем этаже здания физического факультета только что изменилось понимание Вселенной.
«Громко сказано, – одёрнул он себя. – Претенциозно. Как в плохом научно-популярном фильме».
Но это было правдой.
Ковалёв вернулся к столу, заваленному распечатками, книгами и тремя пустыми чашками из-под чая. Чёрного, без сахара – единственный напиток, который он признавал. Кофе казался ему напитком нетерпеливых людей, а он никогда не торопился. Десять лет работы над одной проблемой – это не торопливость. Это одержимость особого рода, медленная и упорная, как движение ледника.
Он сел за компьютер и открыл файл с черновиком статьи. Сорок три страницы плотного текста, семьдесят два уравнения, четырнадцать графиков. Всё проверено. Всё безупречно. Осталось только нажать кнопку.
