Утро вошло в квартиру Ивана, осторожно, на цыпочках, словно не будучи до конца уверено, что тут всё ещё живут. Оно просочилось сквозь щели между жалюзи – полосками осветлённого смысла, разбившегося о старый подоконник. На кухне лампа продолжала светить ещё с ночи: Иван забыл выключить её после того, как перечитывал в три утра протокол с прошлой сессии. Или не хотел выключать – пусть хоть что-то в этом доме не спит.
Он налил воду в чайник, открыл окно – и снова услышал, как шорохи города сливаются с внутренним эхом. Ему всегда казалось, что мегаполис говорит с каждым на своём особенном языке. С ним он разговаривал через тишину между проезжающими машинами, паузы между сообщениями в телефоне, сокращённые имена в списках вызовов. Это был его язык – язык тех, кто всегда наполовину не здесь.
На столе лежала тёмно-синяя папка – «Вариативные случаи. Энергетика, не поддающаяся трассировке». Вчера он дописал туда страницу: «Пациент говорит чужими словами – интонация не его, структура фраз – нетипична. Возможно, ложная интеграция субличности. Либо – нечто внешнее. Не обязательно враждебное. Пока наблюдаю».
Иван пил чай медленно, наслаждаясь каждым глотком. На стене – старая афиша «Фестиваль психоневрологического театра», где буквы будто бы играли собственную пьесу. Он не убирал её – она напоминала, что порой реальность тоже любит переигрывать.
Слева, на деревянной стойке, стояли объекты, которые он не показывал пациентам:
– обломок зеркала, найденный в доме, где все обитатели жаловались на ощущение чужого взгляда;
– небольшой кусочек свинцовой пластины, из-под половиц квартиры, в которой женщина утверждала, что слышит "внутренние удары";
– пластиковая карточка без имени, с которой однажды пришёл клиент и сказал: "Это билет в мою голову. Проверьте, пожалуйста, не просрочен ли".
Он не знал, зачем их хранит. Возможно, чтобы напоминать себе: не всё, что не объяснено – опасно. Иногда это просто инструкция, написанная на чужом языке.
К полудню началась работа. Первая пациентка – молодая женщина, внешне собранная, но с тем типом напряжения, которое заметно только тем, кто сам когда-то сдерживал в себе крик. Она рассказывала, что чувствует, будто её душа "пришита к кому-то другому", как двойная экспозиция на старой плёнке.
– Это может быть диссоциация, – сказал он. – Или страх быть собой.
– А может быть… – она замолчала, глядя на него пристально, – может быть, я просто не та, кто должен был родиться?
Иван кивнул. Не как врач, а как собеседник. Он не спорил с невозможным – он делал пометки. После сеанса он закрыл глаза и несколько минут сидел в тишине. Иногда после приёма оставался вкус чужих мыслей – как после слишком насыщенного чая. Он чувствовал, как реальность стала чуть более жидкой, чем утром. Как будто граница между “возможно” и “уже происходит” сдвинулась на пару сантиметров. Он не знал, что именно сегодня произойдёт нечто, что изменит всю его практику. Всё его восприятие. Его самого. Пока он просто ждал следующего пациента.
