Холод подкрадывался ко мне незаметно, коварно и тихо, как вор, крадущийся в предрассветной мгле. Он пробирался под грубую ткань моего платья, цеплялся ледяными пальцами за кожу, заставляя её покрываться мурашками. Воздух вокруг стал колким и прозрачным, будто сделанным из тончайшего стекла, готового треснуть от любого звука, и каждый мой выдох рвался наружу коротким, судорожным облачком – призрачным, сиротским дыханием приближающейся зимы.
Земля под ногами звенела, твёрдая и промёрзшая насквозь, а тонкий, почти невесомый иней щедро укрывал каждый куст, каждую веточку, превращая их в хрупкие, неземные, кристальные украшения. Казалось, стоит лишь дотронуться до этой красоты кончиками пальцев – и всё это великолепие рассыплется в алмазную пыль, унесённую первым же порывом ветра.
Я уже почти забыла о душной, навязчивой иллюзии замка Владыки, той искусственной благодати, что окружала меня все эти долгие месяцы. Там, за высокими стенами его владений, вечно цвели сады, сладко благоухали экзотические цветы и наливались сладким соком спелые плоды. Вечно тёплая, вечно сонная весна – вечно искусственный, чужой рай. Но здесь, за пределами его власти, был настоящий мир: колючий, обжигающий лёгкие, беспощадный в своей первозданной правде.
Я бежала, не разбирая дороги, почти ослепшая от страха и отчаяния, будто сама жизнь, ощетинившаяся клыками, ударила мне в пятки. Колючие ветви хлестали по лицу, безжалостно рвали тонкие рукава платья, оставляли на коже острые, пульсирующие болью царапины. Я перепрыгивала через тёмные ямы и гнилые, давно рухнувшие стволы, спотыкалась о невидимые корни, падала, сбивая колени в кровь, но снова поднималась, не позволяя себе остановиться ни на мгновение. В груди гулко билось сердце, горячая кровь стучала в висках тяжёлым молотом, а дыхание рвалось из пересохшего горла хриплыми, короткими рывками.
Мысль в голове была лишь одна, жгучая, неотступная, выжигающая всё остальное: Кантор ещё не знает. Он не видел пустых покоев, не почувствовал зияющей пустоты там, где я всегда была рядом, не уловил исчезновения моего присутствия. Но сколько у меня осталось времени? Минуты? Час? До первого утреннего доклада бдительной стражи? Или до того самого мгновения, когда он сам, движимый внезапным порывом, заглянет в мои покои и с холодным ужасом поймёт, что клетка пуста, а птица улетела?
Я так долго считала себя покорной, сломленной пленницей. Не пыталась вырваться по-настоящему, не искала щелей в, казалось бы, неприступных стенах замка, не бросала ему открытый вызов. Я пряталась за своим удобным страхом, как за плотным плащом, и внушала себе, что другого выхода просто нет. Но сейчас, с каждым глубинным вздохом ледяного воздуха, с каждым новым шагом по этой суровой, настоящей земле, я с горечью спрашивала себя: а может, выход был всегда? Может, я просто боялась взглянуть в глаза своей свободе, испугалась её цены?
