Элиас Торн полагал, что порядок – это не просто привычка, а единственно верная философия бытия. В его мире, раскинувшемся на тщательно подстриженных гектарах поместья «Тихая Пристань», даже утренний туман, казалось, стелился по газонам с геометрической точностью, словно сверяясь с невидимой линейкой. Сегодня, однако, он был не туманом, а скорее накрапывающим дождем – таким мелким и настойчивым, будто небо решило лично отполировать каждый лист на безупречных дубах, что стражами застыли вдоль подъездной аллеи.
Сам Элиас, стоя у панорамного окна своего кабинета, напоминал хорошо сохранившийся экспонат из музея исчезнувших аристократов. Кофе – черный, без сахара, разумеется, – остывал в чашке из костяного фарфора, такой тонкого, что свет проходил сквозь него, рисуя на блюдце бледное пятно. Он не пил его. Он созерцал капли, бегущие по стеклу. Каждая из них следовала своему собственному, предсказуемому пути вниз. В этом была известная гармония.
Дом отвечал ему тишиной. Не той умиротворяющей, о которой пишут в дешевых романах, а тишиной монументальной, как в мавзолее, где единственным живым существом ощущаешь себя ты сам, да и то не всегда уверенно. Шаги Элиаса по наборному паркету, отполированному до зеркального блеска автоматическими уборщиками (которые, к слову, были единственными существами, чей график пересекался с его собственным без взаимных претензий), звучали преувеличенно громко. Эхо в его просторных залах, казалось, начало отвечать ему его же голосом – собеседник последней инстанции.
Одиночество. Элиас не любил это слово. Оно отдавало слабостью, неспособностью организовать собственное существование. Он предпочитал термин «оптимизированная автономия». Но как ни назови пустоту, она оставалась пустотой. Завтраки на одного за столом, рассчитанным на дюжину. Вечера с книгой, где единственным комментарием к прочитанному был шелест переворачиваемых страниц. Ночи, когда единственным звуком было тиканье антикварных часов в холле – методичное отсчитывание секунд его персональной вечности.
Он пробовал заводить домашних животных. Кот оказался анархистом, игнорирующим лоток с упорством партизана. Собака, золотистый ретривер с глазами, полными непонятной Элиасу любви, оставила отпечатки лап на персидском ковре стоимостью с годовой бюджет небольшого государства. Оба были «переданы в хорошие руки» с сопроводительным чеком, способным обеспечить им безбедное существование до седьмого колена. Растения были лучше. Орхидеи в оранжерее цвели по расписанию и не требовали эмоциональной вовлеченности. Но с орхидеей не обсудишь утренние котировки акций или очередную глупость правительства.
