Песок Тива дрожал от песнопений, и казалось – сама земля затаила дыхание. Звуки неслись над головами, били в каменные колонны, рикошетили от фасадов храмов, превращаясь в гул – как будто сам бог солнца слушал из-за горизонта. Сотни голосов – звонких, хриплых, детских, старческих – сливались в тяжёлый, торжественный хор. Он не звал – он утверждал. Божественное восхождение. Не вера – повеление.
По центральной аллее, выложенной плитами с именами прошлых владык, шёл фараон Ахептар. Шёл медленно, не как человек, но как знак. Его пурпурно-золотое одеяние мерцало, как пламя над песком. На лице – маска сокола, вытянутая, с черными стеклянными глазами, отражающими лишь небо. Руки – подняты в знак благословения, но под тканью скрывалась костлявая, почти прозрачная кожа.
Позади – вереница: жрецы в белых одеждах с золотыми краями, несущие курильницы и свитки; рабы с корзинами цветов, винограда, живых голубей; воины, замершие с копьями, в чёрных набедренниках и с выбритыми головами; даже дети – обнажённые, намазанные миррой, с ускх на шее. Каждый – не человек, а штрих к величию. Каждый нес дар. Каждый кланялся, даже если не понимал зачем.
В этом шествии не было радости. Только порядок. Только страх, из поколения в поколение выученный наизусть.
У входа в храм Ра стены были усыпаны цветами и кровью. Белые лепестки лотосов прилипали к пятнам жертвенной крови, подсохшей в щелях камня. Там, где ступали босые ноги жриц, ещё час назад резали горло быкам – священным, чистым, напуганным. Запах благовоний лишь маскировал смрад, но не скрывал его. Всё было тщательно выверено – красота поверх ужаса, золото поверх боли.
Сегодня – день божественного подтверждения. День, когда земное воплощение бога Гора, сын Ра, глаз Осириса, вновь восходит к трону, чтобы мир не рухнул. Так было написано на внешних колоннах храма. Так учили храмы, поколение за поколением, с детства вбивая в головы: трон – это не человек, трон – это бог. А тот, кто против, бросает вызов небесам.
Народ верил. Он всегда верит. Особенно когда за неверие карают.
Но не Тияна.
Она шла позади отца, откуда открывался весь вид на площадку перед храмом, и не опускала глаз. Цветы под её ногами были свежи, но она не смотрела на них. Кровь – тёмная, ещё влажная – стекала в канавки жертвенных углублений. И она знала, что даже если смыть её водой, запах останется. Как остаётся ложь – в трещинах мрамора, в словах, сказанных не сердцем, а приказом.
Нет, она не верила. Никогда не верила. Даже тогда, когда учителя вбивали в её руку линию рода – от солнца к телу, от тела к трону.
