Инфант не верил в судьбу. Не очень-то верил и во Владыку, хотя в такие ночи, когда золотая луна норовила потрогать за макушку, сам воздух нашёптывал молитвы. Но судьба точно шла бы к чёрту. Уродец, вырезанный из чрева, не знавший отца – конечно, чего ещё ему напророчить, если не ужасов.
– В Животопь ушли! – орали за спиной, перекрывая пёсий лай и перестук собственных бумажных сердец. – В туман!
– Туда и дорога. Стой! Стой, проклятая, кому сказал! Смерти не чуешь?
И кого ещё винить во всех ужасах, если не его и не несчастную матушку. Ей становилось хуже на глазах. Так набухло там, под платьем, под сердцем, словно вот-вот лопнет переспелой ягодой, и ищи потом в болоте новорождённого братишку или сестрёнку.
– Почти пришли, маменька, – сказал бы он, взяв её за руку, но людская речь так и не вернулась, слова обратились тарабарщиной и шумом далёкого дождя. Будь проклято ларское колдовство!
– Эй, королевич! – кричал вслед один из охотников. – Поворачивай назад, пока цел! Мать пожалей – проглотит её Животопь, сам знаешь! А мы её, светом Владыки клянусь, не тронем.
Вряд ли лгал, когда око Владыки в зените, вот только она-то их, дурней, ещё как тронет. Матушкин голод уже не унять ни первым ртом, ни вторым, ни третьим.
– Маменька, брось! Маменька, не ешь, не надо! – но в горле только нечестивые напевы да птичьи трели, а она, горячечная, гложет тростник, пьёт болотную воду, а там, под водой, хрустит чем-то таким, от чего звук под панцирь лезет.
Стиснув покрепче почти бесполезный меч, Инфант потянул её за собой, не разбирая, где кочки. “Под чёрным солнцем”, “на расколотой горе”… Сейчас ночь, и золотая луна сияет так, что синюю не видно человеческим глазом. А места, меньше похожего на какую угодно гору, ещё поискать. Если и есть судьба, не сегодня ей торжествовать. А если есть справедливость, то никогда.
О том, что делать, если разросшаяся Животопь давным-давно проглотила доктора Сале, даже косточек не оставила, он решил не думать. Толку-то? Позади смерть, не его, так матушкина. Нет уж. Мать достаточно страдала. Человек, топь или сам Дракон – больше никто не причинит ей вреда, пока Инфант дышит. А судьба говорит, что он будет дышать ещё хотя бы несколько месяцев.
По крайней мере, если понимать её буквально. “Под чёрным солнцем”. Полные затмения здесь случаются раз в два года, в своём возрасте Инфант уже научился предсказывать их и ждать во всеоружии, где-нибудь на равнине.
Ладонь матери раз за разом выскальзывала из его неуклюжей хватки, и всякий раз Инфант спохватывался поздно, что не чувствует тяжести, противления при ходьбе. Не чувствует веса нерождённого чудища, обтянутого хрупкой оболочкой женщины. Холодна её рука? Горяча? Никогда уже не узнать, но в лице у неё лихорадка, а при виде бледных сноходцев в тумане – ещё и голод.
