Их было трое, хотя изредка они становились одним. Когда так происходило, а бывало это реже, чем должно было быть, этот один не знал о существовании троих, ибо он был странным смешением их личностей. Когда трое становились одним, превращение оказывалось большим, нежели сложение их вместе, словно бы, смешиваясь, они приобретали новое измерение, делавшее их в сумме больше, чем целое. Только когда трое были одним, не ведающим о троих, соединение трёх умов и трёх личностей приближало их к цели существования.
Они были Кораблём, а Корабль был ими. Чтобы стать Кораблём, или попытаться стать Кораблём, они принесли в жертву свои тела и, может быть, существенную часть своей человеческой сути. Возможно даже принесли в жертву и свои души, хотя с этим бы никто, и менее всего они сами, не согласился. Несогласие это, надо заметить, совершенно не связывалось с их верой или неверием в существование души.
Они находились в космосе, как и Корабль, что и понятно, так как они были Кораблём. Нагие перед одиночеством и пустотой космоса, как наг был Корабль. Нагие также и перед понятием Космоса, которое неохватно во всей его полноте, и перед понятием времени, которое в конечном счёте ещё менее ясно, чем понятие пространства. И нагие, как они наконец обнаружили, перед такими атрибутами пространства и времени, как бесконечность и вечность, двумя понятиями, стоящими за пределом возможностей любого рассудка.
С течением столетий, как все они были убеждены, они станут по-настоящему Кораблём и ничем другим, отвергнув то, чем они были когда-то. Но пока они этого ещё не достигли. Человеческое ещё оставалось в них, память ещё сохранялась. Они ещё чувствовали по временам свои старые личности, хотя, может быть, резкость этого ощущения и притупилась, и прежняя гордость поблекла из-за точащего сомнения: была ли их жертва так благородна, как они однажды смогли себя убедить. Ибо в конце концов до них дошло, хотя и не до всех сразу, а одному за другим, что они испытывают чувство вины за смысловую подтасовку, с которой они пользовались словом «жертва», чтобы затемнить и закамуфлировать лежавший в основе всего эгоизм. Один за другим, они поняли в те крохотные промежутки времени, когда они были по-настоящему честны сами с собой, что это гложущее их назойливое сомнение может оказаться важней, чем гордость.
В иное время старые триумфы и горести выплывали вдруг из давно минувшего времени, и каждый в одиночку, не делясь с другими, наслаждался своими воспоминаниями, извлекая из них удовлетворение, в котором они не признавались даже себе. Изредка они разделялись друг от друга и беседовали между собой. То было позорнейшее занятие, и они знали, что это позорно – отдалять время, когда они, наконец, сольют свои личности в одну личность, образующуюся из соединения их троих. В минуту наибольшей честности они понимали, что, делая это, они инстинктивно отдаляли ту окончательную потерю своих индивидуальностей, в которой и состоит безысходный ужас, всеми разумными существами называемый смертью.
