— Молю вас, скажите, что это дурная шутка!
Луиза с надеждой вглядывалась в напряженное лицо отца, но он оставался невозмутимым. Губы поджаты, взгляд обдавал холодом. Луиза посмотрела на тетушку, сидящую в углу комнаты за неизменным вышиванием:
— Тетушка Аделаида, прошу, скажите хоть вы!
Та лишь коротко взглянула и тут же смиренно опустила голову. Промолчала. И только теперь Луиза в полной мере осознала, что отец вовсе не намерен шутить. Она в ужасе отступила на шаг, чувствуя, как ледышкой стынет в груди, а глаза уже щиплет от подступающих слез. С мольбой смотрела на отца:
— Он же старик! Он старше вас!
Тот поджал губы:
— Я не считаю это недостатком. Солидный муж в летах — всегда опора жене.
— Но он уродлив! Он безобразный жирный старик! — Луиза даже притопнула ногой от отчаяния, но, тут же, устыдилась этого жеста.
Отец сделал вид, что не заметил такого непочтения. Лишь приосанился, заложил руки за спину, давая понять, что полон решимости и не намерен терпеть капризы.
— Вас плохо учили добродетели и смирению, Луиза? Внешность — лишь оболочка, которой только глупые юные девицы склонны придавать особое значение. Мэтр Бурделье — уважаемый человек и талантливый коммерсант.
Луиза едва держалась на ногах от отчаяния:
— Но он даже не дворянин!
Кажется, именно этот аргумент дался отцу тяжелее всего. Он поджал губы, многозначительно молчал. Луиза буквально глохла от ужаса, понимая, что отца не удастся сломить или разжалобить. Она уже не могла сдержать слез. Наспех утерлась руками.
— Вы хотите… — это было отвратительно даже произнести. — Вы хотите, чтобы я стала… мадам… Бурделье? Ваша дочь? Дочь барона де Монсо дю Рошар?
Отец демонстративно отвернулся к окну и долго смотрел на запущенный сад, где слуги разбили между деревьев и сорняков овощные грядки, уже зазеленевшие под апрельским солнцем молодыми всходами. Кажется, ему тоже нелегко давался этот отвратительный разговор. Наконец, он опустился в вытертое кожаное кресло, устало откинулся на спинку. Было видно, как на его лбу, несмотря на прохладу комнаты, проступила испарина, которую он тут же утер концом пожелтевшего жабо. Теперь отец казался другим. Не грозным и непреклонным, а растерянным и усталым. Измученным.
— Луиза, ты уже не дитя. — Голос стал тише, глуше. Отец с видом мученика потер переносицу. — В день святой Агнессы тебе минет двадцать. И я вынужден каким-то образом устраивать твою судьбу. Это мой долг, как родителя. Ты должна это понимать. Не забывай, что на моем попечении еще твои сестры.
